– Жизнь ушла из него.

Кто-то всхлипнул. До похорон Нидо решено было не тревожить. Никто не хотел оставаться там, где из Нидо ушла жизнь. Суеверие стало одним из двигателей жизни на этом авианосце. И Макарову пришлось думать над тем, как обустроить новое помещение для сна.

Где-то ближе к обеду появились первые признаки зари. Океан посветлел, и верхушки джунглей окрасились в пастельные тона. Через четверть часа появилось солнце. Нехотя, словно дрянного актера кто-то выталкивал из-за кулис на сцену, оно появилось и оживило Остров. Лягушки прекратили свой старательный ор, и вступили попугаи. Лес зашевелился. Он помогал живущим в нем искать пищу. Джунгли почувствовали рассвет и теперь настойчиво требовали свежую кровь…

– Нам нужно похоронить Нидо.

Женщины отошли в сторону от Макарова, обсуждая ночные новости. Хоронят на этом Острове мужчины. Только мужчины. Женщины приходят потом. Когда нужно успеть проститься с ушедшим навсегда. Ночью могила будет разрыта, а вокруг нее сырыми комьями будет лежать земля. Ночью питаются те, кто не может охотиться при солнечном свете.

Предложение прозвучало обыденно. Слово «похороны» на Острове лишено трагической окраски и раздумий о вечном. Оно из той же обыденной сферы ежедневных отношений, что и «сходить за водой» или «наловить рыбы». «Наловить рыбы» – это даже, пожалуй, привлекательнее, поскольку снастей нет, и если посчастливится раздобыть трех-четырех тунцов – это уже праздник.

«Нам нужно похоронить Нидо», – слова эти были встречены с плохо скрываемым облегчением. Тело умершего уже восемнадцать часов лежало при температуре двадцать пять градусов, и задержись утро еще на несколько часов, тело филиппинца превратилось бы в источник миазмов. Особенно волновался Донован, который с того самого момента, как стало ясно, что «Кассандра» задерживается, боялся эпидемий. Чума, холера, дизентерия – мало ли очаг чего может вспыхнуть на Острове, случись заражение хотя бы одного из пассажиров. Но ночь продолжалась, а Нидо по-прежнему покоился на одном из лежаков. И как-то не хотелось его сбрасывать с борта покореженной кормы авианосца. Участь трупа одна – могилу все равно разроют те, кто прикормился за две недели у лагеря. Но откровенное кормление тварей человеком, который спас три человеческих жизни, не вписывалось в представления о порядочности ни Макарова, ни остальных.

Но рассвет наступил, и странное облегчение почувствовали люди. Нидо можно было похоронить, соблюдая хотя бы сомнительные принципы морали.

Донован, похлопав Макарова по плечу, с полным деловитости лицом вошел в кубрик, где лежал труп. Через две минуты он вышел и снова подошел к Макарову.

– Я в замешательстве.

– В принципе, это нормальное наше состояние здесь.

– Вы не поняли. На теле Нидо никаких признаков отмирания тканей.

– Я все равно вас не понимаю. Вы лучше скажите – мы можем взять Нидо на руки и нести или нужно предпринять какие-то меры предосторожности?

Донован снял очки, протер осколки стекол и снова надел.

– Макаров, каждый труп разлагается. В тепле – особенно. Гипостазы – самый известный признак наступления биологической смерти. Трупные пятна возникают за счет того, что после прекращения сердечной деятельности кровь по сосудам перемещается только под воздействием силы тяжести. Это ясно?

– Это – ясно. Не ясно, зачем вы это мне рассказываете. Скоро, черт вас возьми, ночь снова наступит, и мы здесь накроемся медным тазом!

Доктор решил быть терпеливым, Макаров тоже. У обоих ничего не получалось.

– Вы черта на меня не насылайте, Макаров. Вы меня слушайте.

– Я слушаю… Левша, Николай! Идите сюда! Нужно отнести Нидо… Так что там под действием силы тяжести?

– Кровь концентрируется в нижних участках тела. Ну, вот как у Нидо, к примеру. Пятна трупные должны быть на спине и ногах, а также на ягодицах.

– У вас еще полминуты, чтобы закончить рассказ о пятнистых ягодицах.

– Первые трупные пятна появляются через три-четыре часа после смерти. В течение следующих десяти часов происходит медленное перераспределение крови в трупе под действием силы тяжести. В нашем случае прошло почти двадцать часов при жаре…

– Николай и Левша пришли, – прервал Донована Макаров. – Теперь мы можем хоронить Нидо?

– Нет.

Левша посмотрел на доктора ехидно.

– Что это значит, Ватсон?

– Подите к черту! Нидо сейчас должен быть фиолетовым! – говоря вашим языком.

– А он не фиолетовый? – уточнил Николай.

– Он бледный, как саван, а местами розовый, как поросенок!

Макаров поиграл желваками:

– Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что начинаю сомневаться в себе как во враче!

– Давно пора…

– Левша, помолчи, – тихо проговорил Макаров. – Нидо – жив?..

– Да. Только я не могу понять его статус. Если он в забытьи, тогда почему нет пульса и дыхания? Если в коме – то сколько он в коме еще может находиться без пульса и кислорода?

– А вот в Непале один монах есть, – перебил его Левша, – так тот уже тридцать лет не дышит и не ест. И все ему поклоняются, как богу.

– Он проснется…

Все повернули головы. За спинами Николая и Левши стоял Питер.

– Он проснется и будет жалеть об этом… – сказав это, он подошел к Берте, взял ее за руку, и они ушли.

– Только ради бога не просите его объяснять, что это значит! – умоляюще запротестовал против попыток Макарова подозвать Питера Левша. – У меня и так голова кругом идет!

– Дурдом какой-то, – уже спокойно буркнул он, когда Донован снова ушел к Нидо, а Николай с Франческо направились за рыбой. – То хоронить, то не хоронить, то умер, то не умер… Ты куда-то собрался?

– В джунгли.

– Во как. А можно узнать, зачем?

– Глупый вопрос, – Макаров с удивлением посмотрел на Левшу. – Почему ты спросил?

– Потому что, когда ты затеваешь какую-нибудь глупость, у тебя лицо светлеет.

– И как часто у меня здесь светлеет лицо?

– Не обижайся. Но Гоша в роли диггера – это глупость… Вам следовало уйти вместе.

– Я знаю, – едва слышно проговорил Макаров. – Просто я не успел его остановить. Он прыгнул вниз, а нужно было срочно выводить людей.

– Надеюсь, на небе ему лучше, чем здесь… – Левша оперся о борт и потерял взгляд где-то очень далеко от береговой линии. Он смотрел туда, где небо сходится с водой. – Знаешь, я облазил все известные высотки мира. И только там, в небе, чувствовал, что я – это я. А когда приходила пора спускаться на лифте и я ступал на землю, в меня снова заползала какая-то тяжесть…

Макаров удивленно замер и вгляделся в Левшу. Таких приступов романтической откровенности ранее он за ним не наблюдал.