Пока мы, вздыхая, доставали из копилок купюры, мама ругала отца.

— Сколько раз тебе говорить, что нельзя с детьми так поступать — ты им сначала отдаешь деньги, а потом забираешь.

— Жена! — взвыл папа. — Во-первых, я вчера был навеселе.

— И еще — был навеселе! — не преминула вставить шпильку мама.

— Ууууу, носовой волос! Так вот, во-первых, я был навеселе, во-вторых — я же не все деньги забираю, каждой дам по пятьдесят копеек. Пусть гуляют!

— Ура! — запрыгали мы. — Пятьдесят копеек! Это же две трубочки со сливочным кремом и один коржик!

— Видишь? Они совершенно на меня не обижаются. Правда, девочки?

— Правда-правда, — захлопали мы в ладоши.

— А еще я вам обещаю, что через неделю, в следующее воскресенье, мы обязательно поедем на шашлыки.

— Юра! — Мама чуть не задохнулась от возмущения. — Я же тебя просила заранее детям ничего не говорить!

— А через неделю — это сколько? — встрепенулась Гаянэ. — Чичас или вечером?

— Дочка, тебе уже семь лет, а ты не знаешь, что такое через неделю, ай-ай-ай! — покачал головой папа.

— Ахахаааа!!! — театрально рассмеялась мама.

— То есть шесть лет, — забегал глазами папа.

— Вот сколько мне, — Гаянэ выставила пять пальчиков, — столько и еще половина. Только как это называется, я забыла. Мозет, восемь с половиной?

Нам с Каринкой пора было убираться в детской. Надо поторапливаться — сегодня воскресенье, а значит, Ба жарит пирожки!

— А когда мы поедем на сашлыки? — мучила Гаянэ папу, пока мы пылесосили и протирали пыль.

— Через семь дней. Не завтра, не послезавтра, а через семь дней, — терпеливо объяснял папа. — Ясно?

— Аха, — радостно кивала Гаянэ, — пап, а через семь дней — это сиводни или утром?

— Сейчас воскресенье, — папа понемногу выходил из себя, — завтра будет понедельник, потом вторник…

— Угум, — Гаянэ вскарабкалась на колени отца, — а на сашлыки поедем когда? Чичас?

— Мыееее! — взвыл папа.

— Ян Амос Коменский! — прокомментировала мама.

— Пап, — не унималась Гаянэ, — а послезавтра — это кто?

— Иди спроси у своей матери, — папа попытался спихнуть Гаянэ с колен.

— Ну уж нет, — вскипела мама, — сам эту кашу заварил — сам ее и расхлебывай.

— Кировабадци, — огрызнулся отец.

Когда мы с Каринкой забежали на кухню предупредить, что уходим к Мане, то застали там дивную картину — папа в позе заправского библейского патриарха восседал на угловом диванчике. На одном колене у него сидела Гаянэ, на другом — Сонечка. Сонечка держала под мышкой полбатона и, отколупывая по крохотному кусочку, кормила отца.

— Ам! — требовательно хмурилась она каждый раз, когда папа не успевал вовремя открыть рот. Папа гримасничал, но безропотно ел. Гаянэ не прекращала сыпать вопросами.

— Пап, а сиводни — это вторник или ночью?

— Охох, — вздыхал папа.

— А на сашлыки поедем чичас или возмозным днем? — любопытствовала Гаянэ.

— Жена! — Папа устремил на маму исполненный муки взгляд.

— Ничего не знаю, — отрезала мама, — сам, сам!

Манькин боевой чубчик мы заприметили еще на подступах к ее кварталу. Она в нетерпении переминалась возле калитки, а, завидев нас, побежала навстречу.

— Что-то случилось? — крикнули мы и прибавили шагу.

— Как вам звук «унькунькуньк»? — вопросом на вопрос ответила Манька.

— Чивой? — вылупились мы.

Манюня топнула ножкой.

— Ну что я такого непонятного спросила? Грю, как вам звук «уньк-уньк-уньк»?

Мы с сестрой осторожно переглянулись.

— Нормальный звук, — неуверенно протянула я, — шикарно звучит — «уньк-уньк-уньк».

— Вот! А Ба говорит, что я ерунду придумала!

— А зачем тебе это? Ну, этот «уньк»?

— Я пишу фантастический роман, — надулась от гордости Манька, — придумываю звук.

— Оооо, — мы покрылись мурашками. — Много написала?

— Да вон первую главу пишу. Вы посидите пока с Ба, я допишу и приду почитаю вам.

Сидеть с Ба, когда она крутится на кухне, не очень хотелось.

— Может, мы во дворе подождем? Тут, на скамеечке?

— Ба сегодня добрая, — успокоила нас Манька, — она уже с утра успела накричаться, когда папу отправляла в погреб — полки мастерить. Вон, налепила пирожков, и, пока они подходят, смотрит телевизор.

Мы с опаской заглянула в гостиную. Ба сидела в кресле и штопала свои зимние чулки. «Готовит телегу зимой», — подумала я.

— Здравствуй, Ба. — Мы подошли и чмокнули ее в мягкие щеки.

— Вы посмотрите, что за чушь передают, — хмыкнула она.

В телевизоре какой-то бородатый дяденька раскидывался стопками бумаги и плакал на весь экран:

— Я люблю тебя, Элижбета! Элижбета, я тебя люблю! А-ха-ха (безутешные рыдания). Я люблю тебя, Элижбета! Элижбета-а-а-а!!!

Некоторое время мы завороженно наблюдали, как убивается этот сумасшедший дядечка.

— А где она? — не вытерпела Каринка.

— Кто?

— Ну, эта Элижбета.

— А черт ее знает, гульнула, видимо, от него, вот он и корячится, бедолага, аж все глаза себе выплакал.

Мы не очень поняли, в чем все-таки провинилась Элижбета.

— Ба, а что такое «гульнула»?

Ба пожевала губами.

— Развелась с ним.

— А что это за бумаги, которыми он раскидывается?

— Это письма, которые он написал, но не отправил ей.

— Ого, — вылупились мы, — так Элижбета, значит, давно уже с ним развелась? Столько писем-то!

— Я же говорю — имбецил. Нет, чтобы делом заняться.

— Элижбета! — душераздирающе крикнул дядечка. Мы встрепенулись и обернулись к экрану. Дядечка простонал и, закатив глаза, упал на пол. Бородой вверх. И на эту торчащую колом бороду кто-то невидимый за кадром стал швыряться горстями разодранной в клочья бумаги. Ба дождалась, пока на экране появились титры, и прочла фамилию режиссера телеспектакля.

— Вот ведь дегенерат, — хмыкнула она и выключила телевизор. — Ладно, пойдем пирожки жарить.

Мы обрадованно последовали за ней на кухню. Ба вытащила большую чугунную сковороду, щедро налила масла и поставила на огонь. Когда масло разогрелось, она стала по одному опускать туда пирожки. Пирожки мигом схватывались корочкой и отчаянно шипели. Мы с Каринкой сели за стол и преданно стали ждать. Первая партия пирожков почти уже была готова!