Кузякин молча повернулся и пошел через зал, остальные тоже потянулись за ним, и в комнате никого не осталось, кроме Зябликова, который присел на стул, чтобы прийти в себя и отдышаться, и Хинди, которая просто не могла бросить больного.

— Это у вас приступ, — сказала она и, встав рядом, осторожно погладила жесткий бобрик его офицерской прически, как гладят еще маленького, но незнакомого и все-таки щенка, — Я видела, как это бывает, в клинике. Может, в клинику поедем, я вам укольчик сделаю, а?

— Да нет, ничего, — махнул рукой Зябликов, которого эта неожиданная забота не только не рассердила, но даже как-то растрогала, к чему он был непривычен, и смутился. — Это у меня после контузии, теперь уже реже бывает, проходит…

Он встал, и они вдвоем пошли, спустились по лестнице, вышли из здания и наткнулись прямо на Кузякина, который высматривал кого-то с крыльца. Старшине, который чуть было не решился взять Хинди за руку, эта встреча была неприятна, а Журналист, увидев позади себя Старшину, тоже невольно подобрался.

— Ну ладно, — пересилив себя, сказал Зябликов, странным образом отогретый медсестрой. — Раз уж я тебя чуть не убил, значит, мир. Контузия у меня, бывает, находит. Все, Кузя, мир.

Майор протянул руку. Кузякин посмотрел ему в лицо и ответил рукопожатием.

— Не обижайся, Майор, — сказал Кузякин. — Можно сказать и так, что десять лет назад мы оказались по разные стороны фронта, но ведь и с разных концов мы пришли к одному и тому же выводу: что все это было говно. Разве нет?

— Ну, если в целом… — сказал Зябликов.

Он вытащил пачку сигарет, и они закурили все трое на ступеньках суда. Хинди сияла всеми своими веснушками.

— Знаешь что? — вдруг решился Майор. — Я думаю, может, в воскресенье в Тудоев махнуть, посмотреть на этот завод? У меня там кореш, вместе служили, он покажет все. Поедешь?

— Нельзя вообще-то этого делать, — сказал Кузякин, испытующе глядя на Старшину. — Как бы нас за это из присяжных не того…

— А мы что, рассказывать, что ли, будем? — весело сказал Майор, — Посмотрим для себя, чтобы внутреннее убеждение окрепло, как нам Виктор Викторович объяснял, и все. Вот и Тому с собой возьмем, чтобы я тебя опять не убил ненароком.

— Ну, можно, — согласился Кузякин. — А он завод может показать, твой кореш?

— Он там все может! — сказал Майор. — Он в авторитете у них там, в Тудоеве. Заметано, значит. Я за Хинди на своей машине в воскресенье заезжаю, а потом за тобой. Ты адрес дай и телефон, я позвоню, как выедем, только пораньше надо…

Журналист протянул ему визитную карточку с прежней работы, и Зябликов с Хинди ушли, а Кузякин спустя еще минуту наконец дождался: по ступеням крыльца спускалась, не обращая на него внимания, мама Лудова.

Пятница, 30 июня, 14.30

Убедившись еще раз, что Хинди со Старшиной повернули за угол, Кузякин пошел за не старой еще, но сгорбленной горем женщиной к остановке трамвая. На остановке он встал в нескольких шагах от нее и только внутри, осмотрев почти пустой вагон, сел рядом и заговорил:

— Здравствуйте. Я могу узнать ваше имя-отчество?

— Зинаида Борисовна, — сказала она, поколебавшись.

— А я Данила, — представился Кузякин. — По-моему, у вас хороший сын, Зинаида Борисовна. Мне нравится, как он там себя ведет.

— Нам с вами нельзя разговаривать, — обреченно сказала она.

— Не волнуйтесь, нас никто не видит, — сказал Кузякин, — Мне бы хотелось побольше узнать о вашем сыне. Понимаете, сейчас я присяжный, а вообще по жизни я журналист. А все журналисты страшно любопытные люди.

— Он никого не убивал, — сказала мама Лудова.

— Если бы я думал иначе, я бы с вами не заговорил.

Подошла кондуктор, и мама Лудова испуганно замолчала.

— Два до метро. — Кузякин протянул кондуктору деньги.

— Я вам деньги сейчас отдам, — она полезла в сумочку.

— Да нет, что вы, какая ерунда.

— Возьмите, — настояла женщина, протягивая Кузякину монеты. — Мы не бедные, хоть отец уже и не встает. Сказать по правде, нам все время какие-то люди деньги приносят от Бориса. Ой, наверное, я вам зря об этом рассказываю: он в тюрьме сидит, а от него кто-то деньги носит. Но и в тюрьме за все платить приходится: и чтобы в нормальной камере сидеть, и чтобы поесть, и телефон…

Трамвай остановился, вошло несколько пассажиров.

— Он неплохой мальчик, но увлекающийся, — пояснила она. — Зачем-то увлекся бизнесом, говорил, что хочет, чтобы мы все нормально жили. А мы разве не жили нормально? Отец — профессор географии, я — доцент на кафедре иностранных языков, у нас дача, машина — все было. Сейчас машину продали, отец с инсультом, жена Бореньки с внучкой уехала в Лондон, а я передачи в тюрьму ношу…

Она не выдержала и, очевидно уже вполне поверив Кузякину, тихо заплакала, отвернувшись к окну.

— Ну что это вы, Зинаида Борисовна, — сказал Кузякин немного фальшиво, как это всегда получается у мужчин с плачущими женщинами. Трамвай ехал медленно, и за хлюпающим профилем мамы Лудова шли мимо в окне какие-то летние люди. — Мы еще поборемся.

— Вообще-то Боренька китаист, — сказала она, вытерев слезу. — Окончил Институт стран Азии и Африки, переводил поэтов, уехал работать в Пекин… Потом вдруг бизнес, какие-то телевизоры, какие-то люди… Его друзья по институту никогда мне особенно не нравились, — неожиданно закончила она и замкнулась.

— Какие друзья? — осторожно спросил Кузякин и, поскольку она молчала, продолжил: — Да, институт довольно специфический, я оттуда тоже знал кое-кого. Они к вам сейчас заходят? Нельзя ли поговорить с кем-нибудь из них?

— Вы ведете себя глупо, — сказала она, вытерев пальцем снова набежавшую слезу, — Я понимаю, вы журналист, я вас даже помню в лицо, я на вас не обижаюсь, но вас выгонят из присяжных, если вы будете расспрашивать. А к нам теперь никто уже и не заходит. Раньше чаще других заходил Пономарев, вот этот, которого Боренька как будто бы убил. Ну и еще… Никого он не убивал. Я знаю.

— Откуда вы знаете?

— Мне надо выходить, сейчас метро.

— Вы просто чувствуете так или вам что-то сказал этот человек сегодня? — проницательно спросил Кузякин, — В клетчатой рубашке?

— Да. Этот человек, который сидел в зале. — Она заговорила сбивчиво под влиянием вдруг вспыхнувшей надежды, — Я вам все расскажу, только это опасно, он так сказал. Этот человек сидел с моим сыном в одной камере. Сын ему сказал, что у Пономарева был иностранный паспорт на имя Андрея Пастухова. И что он обязательно должен был весной две тысячи третьего года, то есть уже после того, как Боренька его как будто бы убил, побывать на… на… ой, забыла! — Она побледнела от ужаса.

— Где? — спросил Кузякин, — Вы должны вспомнить.

— Не могу вспомнить, не вспомню! — в отчаянии сказала она, — Этот человек только один раз сказал, а потом испугался прокурорши и убежал. На каких-то островах… Все равно уже не поможет! Ой, я пропустила остановку, нам нельзя говорить, пустите!..