вокруг нас, и при обычных обстоятельствах я бы, вероятно, всерьез усомнилась – и оказалась бы в числе людей, которые так и не вернулись.

Но я не думала о том, что коридор находится в шаге от пустоты и с легкостью может оборваться. Я даже не пыталась об этом не думать. Думала я совсем о другом: надо же, он гораздо реальнее, чем должен быть, как он вообще существует, и хорошо бы Янси задержалась немножко, чтобы я могла вытрясти из нее все необходимые ответы – ответы, которых я хотела тем меньше, чем длинней казался коридор.

Лампы далеко впереди замигали, послышался звук капель, в лицо пахнуло затхлостью.

В темноте показался неразборчивый плакат, расплывшийся от сырости. Янси резко свернула, открыла дверь, которую я не заметила, и быстро, танцующим движением, вошла; как только мы с Лизель шагнули за порог, она закрыла дверь, развернулась, широко раскинув руки, чтобы мы ее не обгоняли, и стремительно пошла по очередному туннелю, короткому, узкому и темному, затем вверх по трем ступенькам, очень поспешно. Наверное, Янси не хотела, чтобы мы увидели, как у нас за спиной пропала дверь – и, вероятно, туннель тоже. Мы выбрались, не успев понять, где находимся, и болезненно морщась от флуоресцентного света, с неприятным гудением хлынувшего на нас; мы стояли в широком туннеле с потолком, похожим на форму для вафель, только из стальных полос. Это было старое бомбоубежище в метро.

Видимо, тут находился один из запасных входов на случай чрезвычайной ситуации, которые анклав открыл во время Второй мировой; очень благоразумно было с их стороны устроить вход, ведущий в глубокое подземное укрытие. Наверное, они тихонько прокопали этот маленький узкий туннель без ведома властей, а после войны вновь его закрыли. Здесь ощущалось что-то неуловимо мягкое, как в развалинах особняка, через которые нас провел Элфи. Анклав закрыл старый выход, чтобы не тратить силы на его охрану, но я бы могла поспорить, что лондонские маги купили или арендовали это здание и вобрали большую часть пространства. Наверняка оно стоило меньше, чем архитектурные излишества в престижных лондонских районах.

Но само по себе убежище оставалось реальным местом в реальном мире, и это невыразимо успокаивало. Тошнотворная дрожь под ногами прекратилась, и только теперь я поняла, как ужасно было все время ее ощущать. Вдоль всего туннеля тянулись койки и подписанные от руки ящики с необыкновенно скучным содержимым (старыми видеокассетами, планами очистных сооружений восьмидесятых годов, протоколами каких-то комитетов с длинными названиями). Я подошла к ближайшему ящику, коснулась пальцами холодного влажного металла, прижалась к нему щекой и сделала несколько жадных вдохов – ржавчина, сырость, плесень, пыль, гудрон, машинное масло, краска, грязь, коктейль подземных запахов. Когда стены и пол содрогнулись оттого, что где-то рядом прошел поезд – шумный, гремучий, тряский, – я испытала подлинное облегчение. Мой мозг впитывал чудесные, понятные, предсказуемые ощущения. Я бы с наслаждением распростерлась на грязном бетонном полу, может быть, даже лизнула бы его.

– На, возьми, – сказала Янси.

Я подняла голову. Лизель сидела на полу, прислонившись спиной к стене и закрыв глаза. Янси открывала пакет, в котором лежало маленькое тонкое печенье. Сунув в рот одну штучку, она протянула пакет мне. Печенье пахло лимоном и ванилью.

– Что это? – с подозрением спросила я.

– Просто печенье, – ответила Янси, усмехнувшись. – Бери. Мутить перестанет.

Лизель с трудом поднялась и пошла за печеньем. Оно было настоящее – самый обыкновенный сахар, мука, искусственные ароматизаторы, притворяющиеся натуральными. За считаные минуты мы съели все. Лучше, чем лизать ржавые ящики.

Янси наблюдала за тем, как мы уплетаем печенье. Я еще не дожевала, когда она беззаботно произнесла:

– Очень интересно. Обычно путь по туннелю занимает час, причем с людьми, которые знают дорогу. Может, расскажете, как вы это сделали?

Печенье оставило после себя легкое странное послевкусие. Я вышла из Шоломанчи, поэтому мой мозг заметил это и сразу классифицировал как нечто не смертельное – иными словами, пригодное для того, чтобы съесть с отчаяния; так я съела бы в школе черствый ломтик хлеба с одним-единственным пятнышком плесени, потемневшее яблочко или тарелку лапши, набранную с одного края кастрюли, в то время как на другом приютился ползун. Поэтому я не перестала есть, хотя и поняла, что в нем что-то было – ничего особенно мерзкого, просто тихий позыв, который, в лучшем случае, продлился бы пять минут: давай, расскажи тете Янси то, что она хочет знать.

Если ты знаешь, что тебя околдовали, действие чар от этого, как правило, не проходит, но Янси задала мне очень неудачный вопрос: он рассеял всепоглощающее физическое наслаждение от пребывания в реальном мире и заставил меня задуматься, почему же я, собственно, выбралась. Я не хотела задавать вопросы, но должна была их задать.

– Я это видела! – сказала я срывающимся голосом. – Лондонцы спихнули манеж в пустоту, но он никуда не делся. Почему?

Янси, улыбаясь, развела руками. Она даже не лгала, она просто говорила: извини, я не стану раскрывать тебе свои самые ценные секреты.

– Откуда я знаю? Он там, и для меня этого достаточно.

– А для меня нет, – прорычала я, шагнув к ней, и весь туннель озарился зеленым подводным светом; нас сжало в тисках холода.

Никакого определенного намерения у меня не было. Думала я только о неумолимом тошнотворном давлении чреворота, который пытался до меня добраться – вокруг был сплошной пульсирующий голод, который ничем не утолить. Он стремился раздавить меня, превратить в живую гниль и вечно питаться моими муками. Только это была не я, а Орион. Если Шоломанча не пропала, если она еще оставалась там, я должна в нее вернуться. Не для того, чтобы спасти Ориона – этот шанс я упустила. Я собиралась отыскать Терпение, посмотреть в глаза Ориона, глядящие на меня из этой ужасной, бесконечно давящей массы, услышать, как его рот зовет: «Пожалуйста, Эль, пожалуйста, помоги мне», и сказать ему, что он уже мертв. Потому что для человека, который угодил в брюхо чреворота, уже ничего сделать нельзя.

Янси отступила, и откровенно издевательская улыбка, предназначенная для четырехлетней девочки, которую она помнила по коммуне, сошла с ее лица. Эта девочка превратилась в молодую ведьму, явившуюся вместе с приятелями по анклаву, чтобы спросить у нее дорогу. Раньше меня это не раздражало. Янси в глаза смеялась над Господином лондонского анклава в присутствии его подданных; думаю, она посмеялась бы над кем угодно, кроме чреворота.

Но я не была «кем угодно». Чреворот бежал от меня в темноте, и кем бы ни был тот малефицер, который