тела, и я слышу, как он произносит мое имя, я – самое прекрасное и удивительное, что есть на свете.

У меня сжалось горло от тоски и гнева; Орион обещал приехать ко мне, он добился разрешения дать это обещание – такую цену он стребовал за случившееся волшебство, светлое, естественное и простое, и я ее уплатила. Я позволила ему дать слово, но он его не сдержал. Вместо этого Орион ушел совсем в другую сторону, он сгинул, чтобы провести вечность вне пределов досягаемости, в брюхе чреворота – и в моих воспоминаниях, – неумолчно вопя от муки.

Тогда Лизель издала нетерпеливый звук и повернулась, и я позволила ей развеять воспоминания и вернуть меня в собственное тело.

В конце концов нам пришлось бегом бежать к самолету. Коридоры Хитроу упрямо сохраняли свою длину, когда мы неслись на посадку, но, наверное, так было лучше, чем если бы они растянулись и стали вдвое длиннее. Мы поднялись на борт, и я превратилась в наивную простушку, которая смотрела в иллюминатор на исчезающую внизу землю. С помощью магии нельзя летать, во всяком случае за пределами анклава. Так здорово парить в сотне метров над землей… но если какой-нибудь зауряд поднимет голову и не поверит своим глазам, ты расшибешься в лепешку.

Я глазела и восторгалась минут десять, а потом сделала глубокий вдох и повернулась к Лизель, чтобы выяснить, что же она скажет теперь, чего потребует, но она уже спала и даже тихонько похрапывала – еле слышно сквозь гудение моторов. Я посмотрела на нее, откинула спинку кресла и тоже собралась спать. Неуютная обстановка казалась приятно знакомой – узкая, жесткая, холодная постель, застоявшийся воздух, прошедший через сотню чужих легких, стена, вибрирующая от гула моторов, непонятные механизмы, работающие где-то вне поля зрения и не дающие нам погибнуть…

Я проспала весь полет. Когда зажгли свет и стали разносить еду, которую мы сочли обедом, Моя Прелесть (она сама пробралась через контроль, а затем снова нырнула ко мне в карман) вылезла и укусила меня за мочку уха, чтобы разбудить; лично я была готова спать дальше. От укуса я проснулась. Еда была лучше, чем в Шоломанче – других плюсов я не нашла. Но подали ее торжественно, словно шедевр высокой кухни, с белыми салфетками и неудобными столовыми приборами, которые регулярно грозили упасть и сгинуть в щелях кресла, куда могла пролезть разве что нога фламинго, но не человеческая рука.

Мы с Лизель все съели; требования у нас были невысоки. Она по-прежнему ни о чем не просила, а я хотя бы вспомнила, что существую в реальном мире (вчера я в этом сильно сомневалась). К тому времени, когда мы выбрались из бесконечных бюрократических очередей и, моргая, ступили на землю другого континента, я окончательно вернулась в материальный мир. В Нью-Йорке – точнее, в Нью-Джерси, поскольку мы приземлились в соседнем штате, – было очень жарко и невыносимо душно, от черного асфальта исходил жар. Машины, сигналя, то отъезжали, то подъезжали бесконечной пестрой волной.

Аадхья ждала в большой белой машине, лишь немного меньше туристического фургона; мы с облегчением забрались в прохладный салон. Она крепко обняла меня. Аадхья была рядом, живая, в мире, где за окнами автомобиля сияло солнце. Она выбралась из Шоломанчи, и если я сидела рядом с ней – значит и я выбралась. Меня наполнила благодарность, правда пополам с другими чувствами.

Когда гудение позади нас достигло высшего накала и сделалось крайне настойчивым, Аади наконец выпустила меня и с пугающей уверенностью поехала. Машина не была полностью волшебная, как лондонский автомобиль Элфи, но ей явно дали понять, что Аадхья умеет водить и, следовательно, нужно слушаться. В том числе это, видимо, значило сигналить таксистам и агрессивно лавировать в потоке транспорта. Я сидела на переднем сиденье и смотрела на дорогу, полную машин.

– Ты как? – спросила Аадхья, взглянув на меня. – Хлоя сказала, мы можем приехать сразу, но я позвоню ей, если тебе надо немного отлежаться.

Чувствовала я себя средне, зато выспалась (в чем отчаянно нуждалась). Отлеживаться было бессмысленно. Только в Нью-Йорке я могла чего-то добиться – и знала, что процесс будет долгим.

– Нет, – сказала я. – Поехали.

Глава 7

Нью-Йорк, Нью-Йорк

Всам анклав нас не пригласили. Ньюйоркцы были настороже, и в любом случае посторонних людей не проводят так запросто в анклав, если только, конечно, он не подвергается нападению чреворота и не нуждается в помощи чужака, чтобы избежать гибели. С Хлоей мы встретились в уличном кафе где-то на Манхэттене: понятия не имею, где именно – в каком-то переулке, тесно застроенном домами. Небоскребы по большей части маячили вдалеке, хотя на углу застройщик снес полквартала и возвел замысловатую башню из стали и серого стекла высотой этажей в двадцать, которая выглядела так, будто ее случайно воткнули не в том месте.

Хлоя была одета самым заурядным образом, в джинсы и футболку – гораздо благоразумнее, чем Лизель в своем белом платье, которое по-прежнему оставалось чистым. С Хлоей за столиком сидел пожилой мужчина, на первый взгляд одетый так же просто. Но если посмотреть на его жилет повнимательней – появлялись карманы, хотя им неоткуда было взяться, а на золотых пуговках виднелись мелко написанные руны. С их помощью, вероятно, он мог достать из любого кармана именно то, что нужно.

Я знала, что отец Ориона занимался артефактами и что Хлоя собиралась познакомить его с нами. Очевидно, это он и был, но все равно верилось с трудом. Когда мы сели, Хлоя сказала: «Мистер Лейк, это Эль… Галадриэль Хиггинс», и мне пришлось признать – да, передо мной Балтазар Лейк. Он был похож на Ориона: такой же нос, такие же худые руки, масса других узнаваний. Но я не понимала, как так вышло, что Орион произошел от него. Это было все равно что смотреть на нарисованный лабиринт, где отчетливо обозначены начало и конец, а между ними – никакого понятного маршрута.

Большинство людей, конечно, то же самое сказали бы про маму и про меня – но это люди, которые не понимают принципа равновесия. Приезжавшие в коммуну гости всегда удивлялись, когда узнавали, что Гвен Хиггинс моя мама, и спрашивали, не приемная ли я, а потом, проведя хоть минуту в моем обществе, впадали в настоящий шок. Но любой волшебник, которому понятен принцип равновесия, посмотрел бы на нас, а затем кивнул: «Да, конечно». Разумеется, обе эти реакции так меня бесили, что в школе я старалась напрочь избегать всяких упоминаний о