Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Валентин кричал, пытаясь содрать с себя ожившую дрянь, но она уже плотно обхватила плечи. Костлявые, маслянисто блестящие наросты не причиняли ни боли, ни какого-либо неудобства и даже как будто поддерживали в воде. Но Корвинус продолжал бороться с растением, пытавшимся стать частью его тела, чувствуя, что теряет в этой схватке оставшиеся силы. Вновь окунулся с головой и на этот раз не смог выплыть.
Его поволокло куда-то вниз. Все ниже и ниже. Лестница рухнула, и Валентин снова начал проваливаться сквозь этот нестабильный, но такой реальный мир.
Он лежал, не в силах пошевелиться, там, где упал. В ноздри бил запах мокрой земли и травы. Теплый ветер слегка касался лица.
Вокруг возвышались стены, облицованные мрамором, хрустальные светильники в виде виноградных гроздей и картины с изображением жизни античных богов.
Валентин понял, что валяется на земляном полу роскошного зала. Дворец Смерти? Новое испытание?
На его теле больше не было костяных наростов, а в кармане осталось всего лишь несколько звеньев сломанного растения-позвоночника.
— Вставай, — неожиданно прозвучал рядом тихий голос отца.
— Не могу, — ответил он беззвучно и понял, что, действительно, не может и не хочет идти дальше.
С каждым шагом он как будто терял часть себя, получая взамен что-то новое. Может быть, даже важное, необходимое для жизни кадаверциан. Но он не был уверен в нужности этих изменений лично для него.
— Ты еще не дошел до центра пещер.
Через силу Валентин повернул голову и увидел Корвинуса, сидящего рядом.
— Прости, я не сумел помочь тебе.
— Ты пытался, — ответил тот, и его черты вдруг поплыли, плавясь, словно воск, и превратились в чужой, бледный, застывший лик, обрамленный белыми как молоко волосами.
— Так ты все еще хочешь стать кадаверцианом? — прозвучал в голове изумленного Валентина гулкий, раскатистый голос.
И юноша неожиданно понял, кто шел с ним все это время.
Несколько мгновений он смотрел на белое умиротворенное лицо, затем попытался заставить себя подняться… Хотя бы сесть.
— Я думал, это неправда. Вас… тебя не существует на самом деле.
Существо, сидящее рядом, смотрело на него глубоким пронизывающим взглядом, не осуждая, не укоряя, не одобряя.
— Дона оказала тебе плохую услугу. Велела выжить. А ты должен был умереть.
— Я не сумел. Извини…
На ее блеклых губах появилась легкая улыбка.
— У тебя будет еще один шанс. Пройти Путь снова, если ты решишься.
Валентин помолчал, не зная, что сказать, в голове крутился один-единственный вопрос:
— Почему ты так милосердна ко мне?
— Я милосердна ко всем.
— Но почему ты помогала мне?!
Она чуть улыбнулась и ответила:
— Мне был нужен новый привратник.
Затем медленно поднялась, несколько мгновений смотрела на человека, наклонилась и положила возле него цветок — стебель с множеством белых венчиков. Асфодель. Корвинус протянул руку, крепко сжал цветок и вдруг понял, что падает. Проваливается. Летит.
Иллюзорный мир вокруг разорвался, пропуская настоящую реальность.
Он рухнул на пол просторного, светлого зала, за окнами которого кружил снег. А спустя несколько мгновений услышал взволнованный голос Доны, открыл глаза и увидел ее прекрасное лицо, яркие губы, серебряные волосы.
— Я не смог, — произнес Валентин через силу, глядя в бесподобно-синие глаза вилиссы. — Не дошел.
Он разжал окровавленный кулак, в котором был зажат смятый цветок, и прошептал:
— Это она дала.
— Кто? — так же тихо спросила вилисса, осторожно касаясь его лица.
— Смерть.
Хорошая репутация — это одна из многих неприятностей, которые мне не пришлось пережить.
Оскар Уайльд. Женщина, не стоящая внимания.
5 марта
Если говорить вежливо, то скрипка оказалась отвратительной. Мастер, сделавший ее, никогда бы не встал на одну ступеньку даже с Амати, не говоря уже о Гварнери и Страдивари. Жалкая немецкая подделка под одного из талантливых итальянцев была достойна лишь немедленного сожжения в камине.
То, что деревяшка не способна выдать ни одной приличной ноты, Миклош понял, как только ее увидел. Ему хватило единственного взгляда на это убожество, чтобы знать — скрипичный мастер родился бездарным.
Отвратительно сделанная нижняя дека, слабые ребра, плохой клей и слишком вылизанный, янтарный лак. В нем отсутствовала привычная теплота и глубина, что встречалась у благородных инструментов. Стоит ли говорить о звучании? Когда господин Бальза впервые коснулся смычком расстроенных струн, у него едва не лопнули барабанные перепонки. По его мнению, даже кошки, наступи им на хвост, не были способны издавать столь мерзких звуков.
Оставалось лишь удивляться, с какой помойки Кристоф притащил эту дрянь и почему до сих пор ее не уничтожил, а бросил валяться вместе со всяким хламом на чердаке. Где поверженный нахттотер и нашел музыкальный инструмент, когда, страдая от безделья, как-то под утро поднялся наверх.
Споткнувшись о запыленный лакированный футляр, Бальза не стал спрашивать разрешения и притащил находку в свою комнату, расположенную на втором этаже в особняке кадаверциана.
Миклош понимал, что ему необходима практика. И потому пришлось пожертвовать тонким, безупречным слухом и бесконечным талантом ради тренировки рук. Мучительная регенерация осталась позади, но пальцы до сих пор плохо слушались, были медлительными, неловкими. Смычок и карандаши — вот что ему требовалось для быстрейшего восстановления.
Однако рисовать быстро надоело. Сейчас все наброски походили один на другой — излишне однообразные и примитивные — Хранья, жарящаяся на солнечных лучах. Разумеется, поначалу подобные образы не могли не радовать Бальзу, но затем стали удручать. Он понимал, что до момента, как сестрица отправится в ад, пройдет еще какое-то время и, в раздражении собрав бумаги, смял их и под завязку насытил чрево мусорной корзины. Нахттотер решил, что музыка сейчас для него предпочтительнее, пускай она и рождается из столь отвратительной скрипки.
Прострадав несколько часов, он нашел выход из положения — играть, не касаясь смычком струн. И скрипка пела в его голове, создавая одну мелодию за другой. И каждая из них была прекрасна, настоящий бриллиант в музыкальной сокровищнице, а все потому, что их автором являлся господин Бальза.
Ля минор. Первую интонацию, наполненную энергией и стремлением вперед, сменило мелодичное ядро, мотивные импульсы, вытекающие один из другого. Темп, лад, фактура, характер движения. Этот концерт превосходил все то, что смогли создать и Бах и Вивальди. Миклош Бальза наслаждался собой и своей музыкой, на какое-то время забыв о свалившихся на него проблемах.