— Выйдите все. Время дорого. — Проговорил герцог, повторяя слова

странника, и сам первым направился к выходу.

— Нет. Ты один должен остаться. Только ты один. — Тихо, но твердо сказал

странник, положа герцогу на плечо руку. И от руки пилигрима шло необычное

сильное тепло, наполняя тело герцога удивительной легкостью.

Тогда герцог впервые заглянул этому человеку в глаза, и ему показалось, что

глаза странника из своей глубины излучают теплый огонь, на который хотелось

смотреть и смотреть. Взгляд этих глаз завораживал, словно приковывая к себе. Как

будто две широкие дороги, сходясь в одну, уходили куда-то вдаль сквозь голубые

глаза монаха. И, странное дело, там, в глубине глаз странника, Готфрид увидел себя

самого, исхудавшего, оборванного, в одном лишь, забрызганном кровью, исподнем,

бредущего босиком на фоне странных зданий неизвестного города с безумным

выражением глаз и с окровавленным мечом в руке. Видение было необычайно четким

и поглотило Готфрида целиком, так, что все мысли его остановились. Ибо в тот

момент он почему-то точно знал, что видит свое будущее. Ему казалось, что

несколько минут он простоял как вкопанный, сосредоточившись на открывшемся ему

видении, не в силах сдвинуться с места. Он даже не заметил, как все люди, бывшие в

зале, покинули помещение, и как он сам, вместе с пилигримом, прошел в соседнюю

комнату и оказался за драпировками перед постелью Иды Бульонской.

Накрытая теплыми меховыми пледами, умирающая лежала на спине неподвижно,

лишь хриплое прерывистое дыхание говорило о том, что эта женщина все еще жива.

Ее лицо, когда-то красивое, теперь более всего напоминало желтый восковой слепок.

— Встань в головах своей матери и проси Господа о помощи. — Властно

сказал монах.

— Я давно потерял веру в него. — Тихо произнес герцог.

— Тогда призови на помощь всю свою любовь к матери. Думай о ней и не

мешай мне.

От этого целителя, завораживающего взглядом, Готфрид ожидал сейчас любых

способов лечения, каких угодно чудодейственных пиявок, трав, микстур и мазей, но

то, что произошло, в ожидания герцога никак не укладывалось. Незнакомец вплотную

приблизился к постели больной и, вытянувшись во весь свой высокий рост,

распростер над ней руки ладонями вниз. Сначала он как бы ощупывал что-то в

воздухе, а затем, закатив глаза, запел странную молитву на неизвестном языке. В

молитве этой преобладал звук «О», переходящий в звук «М». Никогда прежде герцог

не слышал подобного пения. Целитель пел молитву таким низким гортанным голосом,

и такой мощью был наполнен этот голос, что задрожал весь воздух в комнате, мало

того, явственно задрожали все камни стен, пола и потолка. Готфриду, человеку вовсе

не робкому, не однажды уже смотревшему прямо в глаза смерти, стало страшно, и

возникло сильнейшее желание выбежать из спальни, но, непрерывно думая о матери,

и всей душой желая ей исцеления, он преодолел свой страх и продолжал наблюдать за

действиями пилигрима. Тот, между тем, повернул ладони вверх и, о чудо, с

закопченных камней арочного потолка в руки монаху потекли струйки золотистого

света. Крохотные язычки золотистого пламени выходили из камня и накапливались в

воздухе между руками странника, свиваясь в ослепительно яркий клубок золотого

огня. И вид этого огненного сгустка, висящего без опоры, поражал герцога. Монах

продолжал петь свою молитву, и камни башни по-прежнему дрожали, а сгусток

пламени все увеличивался. Наконец, странник напрягся, и, казалось, тело его

натянулось как струна: тронь и зазвенит. В этот момент он больше напоминал

каменную статую, нежели человека. Но вот, пилигрим повернул ладони навстречу

друг другу, и огненный шар между его руками начал вращаться и засветился

настолько ослепительно, что герцог невольно зажмурил глаза. Но, к удивлению

Готфрида, он и закрытыми глазами продолжал так же явственно видеть

происходящее. Невероятный золотой свет слепил его мозг, прожигая, казалось, все его

существо насквозь. Огненный шар в руках монаха теперь вращался так стремительно,

что превратился в вихрь пламени. Внезапно странник прекратил петь свою,

сотрясающую стены, молитву, и повернул ладони вниз. И Готфрид увидел, как

огненный вихрь устремился вниз и вошел в тело его матери. Страшная судорога

исказила ее лицо, все члены ее задергались, и герцогу показалось, что она умирает в

ужасной агонии. Но тут герцог заметил, как черная текучая тень вытекла из-под

больной на пол и быстро исчезала в щелях между каменных плит пола. Затем волны

золотого света пробежали по телу его матери, и она затихла, а дыхание ее сделалось

ровным. Волшебный свет погас, и в комнате снова наступил полумрак, рассеиваемый

тусклым пламенем камина и единственной свечей, зажженной перед большим

серебряным распятием в углу. Монах опустил руки и, покачнувшись, грузно сел в

ногах больной.

— Кончились мои силы, — произнес он, и голос его звучал глухо и слабо, и

это был голос сильно вымотанного человека.

Только тогда герцог снова обрел дар речи:

— Что с ней? — Спросил герцог о матери.

— Она теперь просто спит. Скоро она проснется здоровой. Но слабость

оставит ее лишь через несколько недель.

— Кто вы, странник? Вы волшебник, вроде Мерлина? Или вы из рода

Нибелунгов, о которых ходят легенды? Как вы держите пламя голыми руками? Кто

дал вам власть над миром огненным? Может, вы демон? — Тихо спросил Готфрид,

садясь рядом с монахом.

— Я тот, кто пришел помочь именем Иисуса Христа и Отца Его Господа Бога.

— Был ответ.

— Но я не верю… не верил в Бога.

— Зато Бог верил в тебя, сын мой. И раз ты сейчас видел свет в руках моих, то

путь служения Ему не закрыт для тебя. Иначе ты либо ничего не узрел, либо не

выдержал бы этого света. Ибо то, что ты видел, есть Свет Господа и не всем дано