следователь! Просвети меня, дурака: по какой части можно с точностью ее определить? К тому ж дело было ночью, и факт того, что на отбойнике грязновато, машинист определил уже в депо. Останки обходчики обнаружили с утра, двадцатого четвертого. Документов при себе нет, так что бог весть, кто это. Ох и утомился я…

— Та же история.

— Ага, а этих представь, мужа с мамашей. Они ж еще и по моргам ездят, на все женские трупы на предмет установления личности и опознания.

Акимова передернуло от одной мысли о покойницкой. Густой, удушливый воздух, тусклое, затхлое освещение, холод мертвенный — и столы, столы, столы, ржавые, ледяные, а на них голые тела с фиолетовыми цифрами на пятках.

— Да уж, — сглотнув, признал он, — нам грех еще жаловаться.

— А Кузнецову-то не показывал фото? — небрежно спросил сержант.

Сергей пожал плечами:

— Проку никакого. Он еще когда сказал, что не видел ее с тех пор, как стряслось с Павленко.

— Тоже верно. Если он тогда наврал, то теперь тем более ничего не помешает.

— Считаешь, что врет? — прямо спросил Акимов.

— Пес его не знает, Серега. Ты ж даже сам не уверен, она это или нет.

В дверь постучали.

— Войдите.

— Доброго вечера, товарищи, — вежливо поздоровался посетитель, — простите, что я вот так, запросто.

— У нас вообще все запросто, — заверил Остапчук. — Что случилось, товарищ?

— Видите ли, моя фамилия Яковлев. Я ищу свою жену пропавшую, Галину Ивановну.

Акимов удивленно поднял глаза:

— А… пожалуйста, присаживайтесь.

— Благодарю. — Тот уселся на стул прямо, точно проглотив аршин.

— Почему ж к нам, товарищ? — недовольно спросил Остапчук. — У нас дела небольшие — побегать, поспрашивать…

— Это очень большое дело, товарищ, — возразил Яковлев.

Он снял очки и принялся протирать их, как-то чрезмерно старательно, точно успокаивая себя этими однообразными, привычными движениями. Человек далеко за сорок, когда снял шляпу, открылись заметные залысины. Он производил впечатление смертельно уставшего, опустившегося, и хотя одет был весьма прилично, но добротное пальто было пыльным, а воротничок — сероватым. Отросшая щетина царапала уже даже не по нему, а по красивому, дорогому кашне.

— Побегать, поспрашивать, — повторил он тихо, с безнадежностью в голосе. — Вы знаете, товарищи, я всегда считал, что со мной-то такого никогда не случится, чтобы упереться в стену… в одну сторону стена, в другую стена, и куда идти — совершенно неизвестно. Простите, устал я очень.

По-хорошему понятно, что надо бы мягко указать ему на дверь, ведь его следователя тут нет, и дело тут его не ведут и вести не могут, но ни Остапчук, ни тем более Акимов не посмели.

— Я к вам из морга, — продолжал Яковлев таким обыденным голосом, каким другие сообщают, что только пришли с работы и собираются поужинать, — очередной неопознанный труп. Не она. Не она… вы знаете, я взял отпуск по семейным обстоятельствам и все это время катаюсь по опознаниям, по станциям, ищу, ищу… а отпуск кончается.

Он замолчал, точно борясь с тошнотой или подступившими слезами. Акимов подал ему воды.

— Благодарю вас. Я понимаю, что наивен, но решил: раз уж я тут, зайду к вам, поговорю. Мы с вами в некотором роде коллеги.

Он извлек из внутреннего кармана красную книжечку с золотыми буквами: «МГБ СССР».

Акимов обомлел.

Яковлев, по-своему все истолковав, поспешил заверить:

— Вы не подумайте, я ничего в виду не имею. Всего-навсего снабженец, хозяйственник, не оперативник, не начальство. Я просто к вам как к людям.

— Товарищ Яковлев…

Он поднял руки:

— Да-да, понимаю, вы не ведете дело. Но, если позволите, я все объясню. Товарищам из МУРа я тоже все объяснял, но пока, знаете… Можно мне еще глоток?

Акимов подал еще стакан.

— В общем, Галочка сговорилась с какой-то своей знакомой о том, что та, знакомая, продаст ей шубу какую-то особенную, электрический котик. Я не разбираюсь. Видите ли, Галочка куда моложе меня, такой милый ребенок, мне очень нравилось выполнять ее капризы. Сбережения у меня были, я снял деньги из сберкассы и зачем-то отдал ей…

— Деньги находились у нее?

— Да, у нее. — Яковлев снова снял очки, помял переносицу. — Сам не могу простить себе этот красивый жест.

— Простите, товарищ Яковлев, а ваша супруга кем работала? — подал голос Остапчук.

— Она не работала. Занималась домашним хозяйством… такая непрактичная, рассеянная, бесхитростная.

«Точно не она, — твердо решил Сергей, — бесхитростный, непрактичный, рассеянный счетовод — это что-то… Нет, не она, не та Галина. Да и мало ли Галин Ивановн…»

— Я купил билет ей в вагон матери и ребенка…

Яковлев закрыл лицо руками:

— Она беременная. Мы так ждали этого… простите.

Захотелось выскочить из кабинета или хотя бы отвернуться, чтобы не наблюдать вот этого всего, когда взрослый, солидный товарищ из госбезопасности с трудом удерживается, чтобы не взвыть.

— Еще водички?

— Ничего, благодарю… в общем, я вышел на платформе, где толкучка, вы знаете. А из вагона никто не вышел. Я решил: мало ли, заснула, проспала остановку, мы рано выехали. Один поезд обратный, второй, третий… я не помню, сколько проторчал на этой проклятой платформе. Кинулся домой — теща говорит, что Галины нет. Я обратно на вокзал, проехал по всем остановкам, до конца…

Он отнял руки от лица:

— Помогите, товарищи. Как это может быть, чтобы человек просто пропал, как не было? Неужто за это мы воевали, ради этого победили?

Не было ни малейшего надрыва, пафоса в его голосе, в словах, это была тихая, отчаянная мольба, крик о помощи несчастного, осиротевшего человека.

Акимов вдруг вспомнил слова старого преподавателя на курсах следователей: «Если, Сергей, хотя бы однажды станет тебе недосуг выслушать, или на людей плевать, или просто скучно — немедленно разворачивайся и сразу рапорт на стол. Беги куда угодно, но следователем не оставайся ни минуты». Он представил, сколько пришлось пережить этому Яковлеву, что он должен испытывать, скромный снабженец-хозяйственник, каждый раз, когда видит перед собой очередную посиневшую пятку с криво накорябанным номером.

Возможно, нечто в том же духе блуждало в голове у Остапчука: лицо у него было сочувствующим. Правда, что-то было не так с поджатыми губами и выражением глаз.

Яковлев ни с того ни с сего принялся умиленно рассказывать, с каким восторгом Галочка описывала фасон вожделенной шубки, как беспокоилась о том, не слишком ли дорого и пойдут ли ее сапожки под обновку. Потом по второму кругу пошло повествование о проклятой поездке, о том, что вроде бы в зале ожидания Галочка с какой-то теткой беседовала, и та уговаривала: поедем лучше в Пушкино, на тамошнюю пушнину, выбор больше и дешевле. Далее пошли вроде