— Мужики! — кричала она из комнаты. — Голую бабу показывают! И какую бабу!

Неужели даже это вас уже не интересует?!

— Почему же, очень даже интересует, — Ухалов поднялся, прошел в комнату, некоторое время с интересом смотрел, как в розовых простынях ворочается розовая полноватая девица. Призывно глядя с экрана, девица гладила себя по бедрам, дотягивалась до разных своих трепетных мест и опять смотрела Ухалову в глаза, не просто приглашая, а требуя присоединиться к ней в этом бесконечном, замедленном барахтанье на громадной низкой кровати.

— Ну что, Миша?! — допытывалась Марина с каким-то нервным смешком.

— А что, ничего... — мямлил Ухалов.

— Неужели ничто в тебе не вздрагивает при виде этой красотки?

— Почему же... Вздрагивает.

— Господи! Да скажи ты мне, наконец, что там у тебя вздрогнуло, поделись тайной великой! — Марина почему-то злилась, щеки ее горели, и вела она себя как-то взвинченно.

— Да у меня все внутри дрожит мелкой дрожью...

— Не может быть!

— Я вот думаю, Илья на кухне остался, а водки там всего на один тост...

— И при виде такого тела ты не можешь потерять самообладание?

— Понимаешь, Марина, я вот думаю, как бы там, на кухне, Илюша не потерял самообладание...

— Потеряет... И что?

— Возьмет да и выпьет все без остатка!

— Бедная я, бедная, — запричитала Марина, раскачиваясь из стороны в сторону. — За что же мне такое, за какие грехи?!

Она из последних сил пыталась сделать вид, что шутит, куражится, но видел Ухалов, чувствовал и понимал — на грани истерики Марина, что вот-вот сорвется, и кто знает, кто знает, чем закончится этот вечер. Розовотелая девица на экране, хватающая себя за срамные места, будоражила ее, вынуждая время от времени негромко вскрикивать. Видел Ухалов и тяжелое дыхание Марины, и рдеющие ее щечки, видел и злость. Марина злилась оттого, что никто не присоединяется к ней в этих ее ночных переживаниях.

Тихонько пятясь, Ухалов ушел из комнаты, присел на кухне рядом с Касьяниным и молча разлил остатки водки.

— Что там? — тихо спросил Касьянин.

— Эротика.

— Крутая?

— Баба схватила себя за сиську и держит, не отпуская.

— А Марина?

— Подражает.

— Бедная, — проговорил Касьянин и, подняв стопку, чокнулся с Ухаловым. — Будем!

Друзья выпили, осторожно поставили стопки на стол, опасаясь, как бы не звякнуть ненароком. Отломив по корочке хлеба, занюхали выпитое.

— Хорошо-то как, господи! — простонал Ухалов. — Знаешь, Илья, иногда вот так присмотришься к себе, призадумаешься...

— И что?

— Такое вдруг откроется, такое разверзнется в тебе...

— Чем же тебя сейчас озарило?

— Знаешь, ощутил себя счастливым...

— Это хорошо, — кивнул Касьянин.

— Вот мы тихонько разлили по глоточку, в полном согласии и единении выпили, поставили на стол граненые стопки, друг на друга посмотрели, хлебушком занюхали, а потом этот же хлебушек и в рот сунули, разжевали... И нисколько, нисколько меня не волнует, что рядом, за стенкой, на экране голая баба ворочается, призывно в глаза мне смотрит и собственную письку тискает.

— Дотискается, — усмехнулся Касьянин.

— Может, и уже, — пробормотал Ухалов и смутился от тайного смысла своих же слов. — Пойдем, Илюша, прогуляемся, а? Там сейчас такой воздух, такие запахи из леса накатили... Яшку с собой возьмем, а? Пошли!

— Марина мне этого не простит.

— Да? — огорчился Ухалов, которому нестерпимо захотелось продлить, усилить, закрепить в себе то счастливое состояние, которое, похоже, посещало его не слишком часто. — Жаль... А я подумал было грешным делом, что мы с тобой в киоске еще бутылочку возьмем, еще по глоточку пригубим... А?

— Не получится.

— Тогда я один пойду. Яшка, пойдешь со мной?

Услышав свое имя, распознав знакомые слова, которые всегда предшествовали прогулке, Яшка тут же с визгом бросился к Ухалову, к Касьянину, унесся в комнату, обежал вокруг Марины в кресле и, не дожидаясь никого, рванулся в прихожую и заскребся, заскребся в дверь.

— Вы что, гулять собрались? — появилась в дверях Марина.

— Да вот Миша решил пройтись, воздухом подышать...

— А, Миша... Пусть. Яшку заодно сводит погадить... А ты, значит, остаешься? — она недоверчиво посмотрела на мужа.

— А я остаюся с тобой, — пропел Касьянин. — Родная навеки страна... Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна, — закончил он уже без напева.

— У тебя слух как у...

— Ну-ну? — поощрительно спросил Касьянин. — Как у кого?

— Как у старого козла.

— Как у старого вонючего козла?

— Да, можно и так сказать, — согласилась Марина.

— Спасибо.

Сравнение было и неожиданным, и достаточно оскорбительным. Касьянин это осознал раньше Марины и решил довести эту оскорбительность до конца, до предела, вставив еще и слово «вонючий». Марина охотно подхватила его и лишь после этого, через доли секунды поняла, что перешла грань допустимого.

— Сам же сказал, тебе виднее, — рассмеялась она и, чтобы замять неловкость, обратилась к Ухалову:

— Значит, так, Миша... Тридцать минут, да?

Через тридцать минут вы с Яшкой звоните в дверь. Договорились?

— Заметано, — кивнул Ухалов и поторопился выйти в прихожую — атмосфера на кухне явно сгущалась, и ему не терпелось покинуть квартиру, пока не громыхнул гром, пока не сверкнула молния.

Касьянин вышел его проводить, открыл дверь, подмигнул на прощание.

Вернувшись в квартиру, он увидел, что девица с шаловливыми своими ручонками все еще ворочалась в простынях в полном одиночестве, но это, похоже, нисколько ее не огорчало, ей себя вполне хватало.

— Садись, — сказала Марина напряженным голосом. — Посиди хоть минутку со своей родной бабой!

— Минутку можно, — Касьянин тяжело опустился на диван.

Некоторое время он наблюдал за девицей, удивляясь причудливым позам, которые она умудрялась принимать, но потом заметил, что позы повторяются, и его интерес угас. Касьянин не заметил даже, как задремал, откинувшись на спинку дивана. Что-то говорила Марина, он что-то невнятно отвечал, и каждый вопрос как бы возвращал его из глубокого сна. Потом, видимо, с девицей что-то произошло, Марина на некоторое время замолкла, и Касьянин заснул.

Спал он недолго, минут пять, десять, не больше, но, проснувшись, тут же посмотрел на часы — Ухалова не было уже около часа. Марина сидела в кресле и, вцепившись пальцами в подлокотник, смотрела на экран — по лицу ее проносились разноцветные блики жизни чужой и порочной. Девица на экране уже дождалась кого-то, и теперь там, в простынях, ворочались двое, если не больше.