И, наконец, должно быть, именно это трепещущее счастье самого начала, повторения которого бесконечно ждешь, и заставляет нас остаться с существом, утратившим всякое сходство с тем, каким мы его увидели впервые. Эта слабенькая надежда всегда вынуждает нас медлить с уходом, мы не спешим уйти к другому человеку, с которым, наверное, были бы куда счастливее, но слишком яркий и слишком прямой свет этого счастья лишил бы нас наслаждения прошлым.

Черт! Мне непременно надо оторваться от этого мутного созерцания, от липкой ностальгии. Что сделать? Ущипнуть себя? Надавать себе пощечин? Алиса словно в камень обратилась.

Напоследок я еще тупо призадумался, каким мог быть чудесный первый образ некоего профессора теологии по имени Андре Ламар, который верная Алиса сохранила до своей «глубокой старости». Потом ринулся к двери и резко ее распахнул. Кошка, воспользовавшись этим, выскочила из комнаты, проскользнув у меня между ног. И уже с порога я услышал у себя за спиной туманный и нежный голос Алисы:

— Кстати, Жак, а что стало с вашей прелестной Жюльеттой? Вы мне ничего о ней не рассказываете…

Я хотел пропустить ее слова мимо ушей, но Алиса на этом не успокоилась:

— Вы же прекрасно знаете, Жак, что мне вы можете сказать все… Теперь-то я могу выслушать все…

Я ждал, что она прибавит что-нибудь вроде «даже самое худшее». И Алиса у меня за спиной проговорила:

— Даже самое худшее.

Я расстался с последними своими семью ящиками. Поцеловал в лоб старую подругу и вернулся домой. По дороге я думал о той рукописи, которую спас из огня. Мне очень смутно припомнился прочитанный несколькими годами раньше в вечерней газете очерк о нищете, зиме и одиночестве. Я целыми днями думал об этом несчастном и в конце концов вырезал статью, несколько раз ее перечитал и сохранил.

За рулем я говорил себе: «Теперь я совсем такой же, как он: ни жены, ни дома, ни книг, ни планов, ни направления, ничего! Единственная разница — наличие нескольких женщин, которых я более или менее вынудил стать хранительницами гробницы моих книг… и приличной суммы на банковском счете, потому что мне еще некоторое время будут капать деньги за мои романы».

Полчаса спустя, остановив грузовичок у дома, я увидел девушку в красном пуловере. Она сидела на верхней ступеньке, прислонившись к двери. Подсунула под спину рюкзак и небрежно скрестила вытянутые ноги, как будто настроилась на долгое ожидание. Я открыл дверцу. Не сводя с девушки глаз, нащупал носком ботинка металлическую подножку. Девушка не шелохнулась. Она тоже смотрела на меня.

Ногой захлопнув дверцу, я прислонился к кузову. Мельком увидев в наружном зеркале свое лицо, я заметил многодневную щетину, которая меня совсем не красила. Вокруг нас разлился странный серый свет, и стояла глубокая тишина, которую лишь подчеркивал далекий треск моторов где-то там, на шоссе. Девушка выглядела осунувшейся, под глазами у нее лежали тени. Она только и спросила, не улыбнувшись:

— Вы и есть писатель?

Мне захотелось сказать, что раньше я был чем-то в этом роде, но теперь с этим покончено. Однако ответил:

— Да… он самый.

И тут же меня одолели сразу несколько неприятных физических ощущений. В желудке было пусто, меня слегка подташнивало. Рот одновременно пересохший и наполненный чем-то горьким и вязким, я никак не мог это проглотить. Девушка не выпалила единым духом, робко или смущенно: «вы-и-есть — писатель?», но проговорила довольно уверенно и с оттенком агрессивности сначала: «вы и есть?» — а потом: «писатель?» И я уже слышал раньше этот звонкий голос, отчетливо выговаривающий каждый слог! Может быть, не в действительности, а в своей голове! И я прекрасно знал эту манеру говорить, это полное энергии спокойствие. Этот взгляд, впившийся в мои глаза! Она прибавила:

— Мне в деревне, в кафе, люди объяснили, где находится дом писателя… то есть ваш. Они сказали, надо идти вдоль реки… Вообще с этой штукой ошибиться невозможно! — И, не поворачивая головы, она показала пальцем на каменное сердце.

В эту минуту я еще мог сохранить некое подобие нормальности, сделав вид, будто ко мне явилась одна из тех молоденьких бродяжек, которые с рюкзаком за спиной идут из края в край и просят где немножко денег, где накормить или пустить переночевать. Я же, напротив, хладнокровно подумал, что происходит нечто серьезное. Нет, не нечто «сверхъестественное», потому что, когда стоишь в двух шагах от красивой девушки, которая двигается и разговаривает, ощущения «сверхъестественности» не появляется. Нечто серьезное. Но в то же время удивительно приятное. Agnus ex machina!

Я сжал челюсти, сглотнул и только после этого смог выговорить:

— Мы, кажется, где-то встречались?

— Я не местная, — вежливо ответила она. — Я не отсюда, я нездешняя. Я хочу сказать… совсем нездешняя! Но я думаю, что искала именно вас.

Я чуть было не выкрикнул ее имя, но, к счастью, она представилась сама:

— Я — Лейла. — Таким тоном, каким говорит женщина, уверенная, что, если ее и не узнали с первого взгляда, упоминание ее имени все расставит по местам.

«Лейла!» — нетерпеливо повторила она, как будто хотела сказать «вы же знаете!», и я уже не мог сдвинуть брови и поскрести в затылке, припоминая, где же и когда же мы могли познакомиться. Конечно, я ее знал!

Я был совершенно не подготовлен к такой необыкновенной встрече, и все же у меня не было ни малейших сомнений в том, кем была сидящая передо мной маленькая девушка. Я не мог ее не узнать, потому что несколько дней перед тем перечитывал посредственный роман, на страницах которого моими собственными словами описывалась некая Лейла…

Я мог бы притвориться изумленным или перепуганным, но — бесконечная ли моя усталость тому виной или неотступное чувство рвущихся связей? — я не испытывал ни настоящего удивления, ни страха: я безмятежно принимал невозможное. Впрочем, эта невозмутимость при фантастическом появлении персонажа, мной, как мне казалось, выдуманного, избавила нас, одного и другую, от обмена репликами еще более нелепыми, чем те обстоятельства, в которых мы очутились.

Когда я начал подниматься по ступенькам крыльца, девушка вскочила на ноги с кошачьей ловкостью, и я вспомнил, что именно так и описал ее, если не в рукописи, то, по крайней мере, в черновиках романа. Потом она опасливо посторонилась, пропуская меня. Я открыл дверь, попросту толкнув ее, потому что дом никогда не запирался на ключ. Она вошла следом за мной, и мне пришлось в этой ни с чем не сообразной ситуации быстро припомнить обыденные слова:

— Ты, наверное, устала? Ты, наверное, проголодалась?

Прихожая с выложенным плитками полом наконец-то освободилась от всех этих проклятых ящиков. Наши шаги и мой голос гулко отзывались в пустоте. Тележку можно было отправить на покой. В углу остались только моя готовая к отъезду дорожная сумка, рукопись «Шульца — Лейлы» и экземпляр «Авессалома, Авессалома!», между страницами которого лежали нераспечатанное письмо на имя Жюльетты и таинственная визитная карточка.