Я прекрасно помнил тот день, когда все рухнуло, тот оставшийся в далеком парижском прошлом день, на котором теперь поставлен крест. И ту ночь, ту позорную провальную ночь, когда я держал руку на каменно тяжелой трубке и у меня не было сил ее поднять. А ведь так легко было сказать: «Эллен, я сейчас приеду. Дело сделано. Скоро буду… Мы можем уехать вместе».

Вместо этого я, хлебнув стыда, замкнулся в тупой и разрушительной бесчувственности. Но я знал, что Эллен ждала меня, а потом перестала ждать. Все еще продолжая ждать и ждать. Против собственной воли. Несмотря ни на что. А потом ее ирландская гордость годами не позволяла подать мне хотя бы малейший знак. Неужели мы были «созданы» друг для друга, как она утверждала? Что за чушь.

Мне необходимо было любой ценой выбраться из крысоловки, в которую я попался, и я решил произнести несколько слов, которые показались бы печальными и значительными:

— Мы с тобой разминулись, что тут еще можно сказать! — Я постарался проговорить это грустно и почти торжественно. И прибавил, что такие промахи у двоих случаются чаще, чем кажется. — Люди встречаются, их тянет друг к другу, их души и тела удивительным образом друг другу отвечают, но им уготована другая судьба. Это так обыкновенно. Удручающе, но обыкновенно. Это раздирает душу, но беззвучно. А потом это отступает, блекнет. И корочка дней затягивает все. Так уж заведено! Мы с тобой разминулись, Эллен, как и многие другие.

Я счел уместным подпустить иронии, но прозвучало это жалко. В то время я был убежден, сказал я, что между ею, биологом, и ее мужем, химиком, должна существовать биохимическая гармония куда более стойкая, чем мимолетное родство душ, соединившее О'Коннелл с Ларсаном. Я подумал, что шутки такого пошиба вызовут у нее еще большее отвращение, чем дохлая крыса. Но я ошибся.

Ее рука, до тех пор спокойно лежавшая среди пустых чашек и липких ложечек, внезапно вздрогнула, рванулась вперед и оседлала мою руку, пощипывавшую крошки от печенья. Моя шершавая красная рабочая пятерня не посмела ни артачиться, ни брыкаться. Пальцы Эллен, крепко-накрепко сжав, мгновенно покорили и приручили ее. Эллен медленно, не сводя с меня глаз и не выпуская моей руки, встала, обошла стол и остановилась рядом со мной, упираясь коленом мне в бедро. Всем своим существом я хотел бежать. Моя правая рука готовилась сбросить руку-всадницу и закусить удила. Я подумал о своей тележке, скучавшей в темном подвале. Еще немного — и я с ее помощью вывез бы отсюда все свои книги и вернулся домой.

Но против всех ожиданий и против моей воли моя левая, не утратившая свободы рука, не ведая о том, в какое затруднительное положение попала правая, медленно поднялась в теплый, благоухающий воздух кухни и стала развязывать пояс зеленого халата, под которым у Эллен ничего не было. Пояс развернулся змеей, скользнул вниз, и под распахнувшимся халатом разверзлась бездна бледной плоти и рыжих теней, от которой повеяло запахами Ирландии, грез и нетронутого, чувственного и до странности знакомого прошлого.

Кто? Да кто же может дергать за такие грубые нитки? Кто управляет марионеткой Ларсаном?

Взяв пример с рук, которые, не дожидаясь моего согласия, уже обнимали Эллен за талию, другой член моего тела, низменный, одинокий, темный и непредсказуемый член, в свою очередь потребовал независимости, восстав, так сказать, против меня и низведя меня до состояния слуги куска плоти. Чего стоит даже самая твердая воля, чего стоят даже самые искренние намерения, когда в движение приходит эта неумолимая машина?

Все, что произойдет в ближайшие минуты, понял я, с самого начала было записано во всех подробностях: лихорадочное срывание покровов в безмолвии кухни, рты, слюна, пот, липнущая к заду клеенка, голые плечи, подскакивающие среди опрокинутых чашек, и, разумеется, неизбежное возвратно-поступательное движение между ног Времени.

Так вот, мы с моей ирландкой слиплись воедино, и дыхание наше смешалось, и тут тишину нарушил тоскливый писк, который раздавался на полу, неподалеку от стола. Пронзительный стон, сопровождавшийся шумными и отчаянными метаниями внутри пластикового пакета. Крыса не сдохла!

Эллен тоже завопила и забегала по всему дому. Крыса разошлась вовсю, она пищала и барахталась, пакет с золотыми буквами трясся и прыгал по плиткам пола — белое чудовище, в которое вселилась черная душа. Где-то очень далеко, на втором этаже, Эллен все еще кричала, плакала, всхлипывала, хлопали двери. Я схватил пакет, раскрутил его на вытянутой руке и с силой стукнул им об угол плиты. Раз. Второй. Потом еще раз. Тельце несчастной твари оказалось таким же живучим, как липкое тело прошлого.

Потом я несколько мгновений постоял неподвижно, не выпуская из рук потяжелевшего пакета с безжизненным телом крысы. С пакетом в руке сбежал по лестнице в подвал. Поднял тележку, которая все это время предавалась заслуженному отдыху среди ящиков с книгами, погнал ее к грузовичку и промчался по городу в обратном направлении: мне не терпелось вернуться домой.

Стало быть, история была написана не так… Не стоит и пытаться отгадать. И уж тем более не стоит опережать события.

Уже подъезжая к дому — там, где шоссе подходит к реке, — я опустил стекло и, даже не притормозив, бросил пакет с крысой как можно дальше. Мне лишь с большим трудом удалось успокоиться. Избавившись наконец от грызуна, я сбавил скорость и медленно-медленно покатил дальше сквозь легкий весенний свет. Вот тогда-то я и заметил эту девушку — она шла вдоль берега, недалеко от того болотистого места, где Рак построил свою лачугу. Я даже издалека сразу узнал ее черные волосы и красный пуловер.

По обе стороны от ее лица поблескивало серебро. Она шла быстрым шагом, с рюкзаком за спиной, небрежно придерживая на плече защитного цвета куртку с капюшоном, вроде штормовки. Время от времени она, как делают животные, на мгновение останавливалась, к чему-то прислушивалась, принюхивалась… А потом так же быстро шла дальше, гибкая и легкая, единственное красное пятно среди всех бежевых, коричневых и бледно-зеленых оттенков пейзажа. Чего она искала? Откуда взялась?

Вскоре пригорки и спутанные прибрежные кусты заслонили ее от меня, но я продолжал о ней думать.

В прихожей все еще ждали последние ящики с книгами. Тонкий солнечный лучик высвечивал сучки и заусенцы на шероховатых досках, державших в заточении так много слов. Мне захотелось сесть. Только теперь я почувствовал, что моя одежда пропитана холодным потом. Я поежился и, наклонившись вперед, стал растирать поясницу и затылок, стараясь спокойно обдумать происходящее. Я понял, что, даже когда решаешь отделаться от всего, жить в одиночестве и потихоньку, все может очень быстро измениться.

Я старался не слишком прислушиваться к доносившемуся из темницы приглушенному шепоту персонажей. Один из них, желая меня позлить, говорил: «…о члене. Связан он с разумом человеческим и имеет иногда разум сам по себе, и, хотя бы воля человека хотела его возбудить, оказывается он упрямым и делает по-своему, иногда двигаясь самовольно, без дозволения иди помышления человека; как спящий, так и бодрствующий делает что хочет, и часто человек спит, а он бодрствует, во многих же случаях человек бодрствует, а он спит…»[8]