В соборе звонили к вечерней молитве, а может, это звонили за спасение душ; да, конечно, календарь показывал первую в сентябре пятницу. Оно готовилось ко сну, это маленькое полумертвое селение, когда-то обладавшее всеми приметами живого города, здесь в течение многих веков находилась резиденция епископа, а во времена гиеньских войн здесь проходили сражения, которые, однако, в истории остались безымянными. Мать сказала:

— Иди сюда, плутишка, идем со мной… Я хочу тебе что-то дать.

Он последовал за ней на кухню. Она извлекла связку ключей из кармана фартука и открыла бельевой шкаф.

— Поднеси-ка лампу поближе, — сказала она. — Ах! Я слишком маленькая. Дай сюда табуретку… Какая же я стала старая!

Она пошарила в шкафу, вытащила из-под стопки простыней картонную коробочку.

— Вот, посмотри.

Она часто показывала ему это кольцо: гранат в обрамлении нескольких маленьких бриллиантов. Во всяком случае, она считала, что это бриллианты. Это кольцо досталось ей в наследство от сестры ее отца, которая была кухаркой в семье Арбиба. А вот почему старик Арбиба завещал той это кольцо?

— Об этом, мой постреленок, история умалчивает.

Он стоял посреди кухни, где все сияло чистотой, каждый предмет стоял на своем месте, и лампа, которую он держал в руке, освещала кастрюли, отражаясь в их до блеска начищенных медных боках. Он спросил:

— И что мне делать с этим кольцом?

— А! Хитрец! — воскликнула она. — Ты все-таки не такой простак, каким кажешься. Бьюсь об заклад, что сегодня вечером, в саду, ты наденешь его ей на палец!.. Смотри не потеряй. Ты не говоришь мне спасибо?

Нет, он не сказал ей спасибо, но тем не менее взял кольцо и вышел, зажав его в кулаке.

XIV

— Почему вы сказали мне, что вы бедны?

— Я действительно бедна, Николя. В Париже мы не будем получать никаких доходов от Бельмонта. Все пожирает виноградник. Здесь-то мы смогли бы жить за счет собственности, но в Париже…

Они уже час сидели под липой, и Галигай все пыталась убедить Николя, что не собиралась его обманывать. Держа руку в кармане пиджака, он непрерывно теребил кольцо. Она наверняка знала, что это кольцо при нем.

— Конечно, — говорила она, — ваша мать будет посылать нам продукты из Бельмонта; когда там заколют, например, свинью, нам что-то перепадет от этого, а время от времени курицу какую-нибудь пришлют…

— Уж я скорее предпочту лапшу, разогретую на спиртовке.

— И я тоже, милый, — произнесла она совсем тихо, поскольку знала, что его очень раздражает, когда она называет его «милым». Она не поняла горькой иронии его ответа.

А он смотрел на тонувший в темноте жалкий материнский дворик — единственный уголок на свете, который ему никогда не удавалось облагородить в своих стихах. Он ненавидел пыльную, изрытую курами лужайку и эти клетки с кроликами, безнадежно портившие даже июньские, благоухающие цветением липы ночи. От его внимания не ускользнуло, что Галигай встревожена. Нет-нет! Он не даст ей поводов для тревоги! Он удерживал на устах слова, которые наполнили бы ее душу счастьем или низвергли бы ее в пропасть отчаяния. Вернуть жизнь человеку, находящемуся из-за тебя на грани смерти… Такое искушение одолевало в этот вечер Николя, и оно было гораздо сильнее, чем желание угодить Жилю. Он хотел бы обладать магической силой, силой, присущей людям, которых любят. Обладай он этой силой, кровь опять прилила бы к этому некрасивому лицу, не различимому в темноте; он не касался ее лица, но знал, что оно было мокрым от слез. Он не выносил, когда рядом с ним кто-нибудь плакал.

— Не плачьте, — сказал он. — Дайте сюда вашу руку.

Она почувствовала, как он надел на ее безымянный палец кольцо, горячее оттого, что он так долго держал его в руке. Волна счастья и желания увлекала ее к сидевшему рядом мужчине. Но она смутно чувствовала, что он, скорее всего, оттолкнет ее, и поэтому усилием воли подавила в себе эту неистовую страсть. Она встала и поцеловала его в лоб. Он сказал:

— Я так мало могу вам дать. И заранее прошу простить меня. Не ждите многого.

— Я жду только счастья жить рядом с вами, в вашей тени. К тому же я старше вас. Если хотите, я буду вашей старшей сестрой.

— Вам понадобится много терпения, — настаивал он. — Я очень медленно привыкаю к людям. Кое к кому мне так и не удается привыкнуть. Есть во мне… как бы вам сказать? Мне приходят на ум слова воскресшего Господа: «Не прикасайся ко мне…» Вы понимаете?

Да, она понимала. Она сказала покорно:

— Я буду вашей сестрой столько, сколько вы пожелаете. Я привыкла. Большинство женщин получает все сразу, и от них требуется только быть женщинами, такими, какие они есть. А я? Я прекрасно понимаю, что только благодаря собственной настойчивости, да и то если повезет, я войду в вашу жизнь. Но мне все-таки нужно знать, что и я однажды узнаю счастье.

— Счастье! — сказал он хмуро. — Счастье… А у вас большие запросы! Вы только подумайте: счастье!

Она прижалась лбом к его плечу, стараясь не зарыдать. Он прикоснулся губами на этот раз не к ее глазам, а к жиденьким волосам и слегка прижал ее к себе.

— Вы очень добрый, — вздохнула она.

Да, он был добрым. К несчастью для нее, он был добрым.

XV

На следующий день она уехала к Юлии Дюберне. Жиль тоже уехал, чтобы открыть в Балюзе охотничий сезон, как он сказал Николя. Но он лгал, впрочем, понимая, что Николя обо всем догадался. Догадался, что, скорее всего, он отправится в Бордо и поселится там в какой-нибудь гостинице: ведь не целыми днями Мари будет пленницей больничной палаты. Первые же письма Галигай подтвердили его догадку: девушка часто отлучалась.

Юлия Дюберне была обречена. Не представлялось возможным даже отвезти ее домой. Но агония могла затянуться. И каждое послание Агаты, вынужденной присутствовать при этом медленном умирании, было воплем нетерпения и отчаяния влюбленной женщины. Это отчаяние порождало у Николя надежду, что она не сможет вернуться в Дорт до конца каникул. Никто в мире не благословлял более, чем он, небольшую отсрочку, которую смерть давала Юлии Дюберне: благодаря этой долгой агонии увеличивались шансы вернуться в Париж, не встретившись с Галигай. У него не было отчетливого представления о том, как все будет после помолвки, но ему не хотелось ни о чем думать. Сейчас ему вполне хватало этих ежедневных писем, которые он не стал бы даже читать, если бы не жаждал