В плоском дворе, отгороженном от огорода старым сараем и штакетником, ходили, склёвывали непонятно что близорукие куры. Они подходили к врытому в землю ящику с ржавой водой, опушённой перьями, и, умирая глазами, интеллигентно прополаскивали горла. Из темноты поветей выбредал на солнце старый-престарый пёс Алтай. Облезлый, плоский, обвешанный свалявшимися катухами, как старый солдат медалями. К ящику с водой шёл. Расшугивал кур. Пил. Лакал. Долго. Похмельно. Потом нависал над ящиком – с морды каплет, во влажной ноздре пёрышко дышит…

Шаток напоминающе говорил: «Здравствуй, Алтай!» Обходил его – безучастного, забывшего, зачем он у ящика, – шёл к сараю, к поветям. В корзине поникшего тарантаса разбрасывался на сено и слушал высокую щелястую, затянутую пыльной паутиной прохладу. Где-то на чердаке толклись, яростно мололи горох голуби. В кусочке солнца жарился паук.

На высокое крыльцо – всегда радостные – выбегали Гостеньки: дочь и старуха мать. Как через реку, кричали Витьке, что Гена кушает. Супчик! Он уже зака-анчивает! Сейчас вы-ыйдет!

Сытым бочонком выкантовывался на крыльцо Гена Гостенёк. Солидный, хмурый, повязанный слюнявчиком. Мать и дочь радостно отирали ему брылю и опять кричали Витьке, что Гена вы-ы-ышел! Он хорошо поку-ушал! Они теперь могут игра-ать!

В доме, в заставленном сумраке комнаты, Витька ползал с кубиком по крашеному полу, тарахтел. За ним солидно пыхтел, передвигал себя Гена. В беспокойных щелях закрытых ставен трепетало солнце, по черну соседней комнаты прокрадывался из дальней кухни, кидаясь от неугомонных хозяек по полу, пугливый свет. А если лечь щекой на этот крашеный пол и смотреть понизу в кухню, вдаль, то разлитая коричневая прохладность убегает далеко-далеко. Она словно плавится, переливается озёрными бликами… Как из гроба, приставленного к стене, из тёмного угла комнаты начинали восставать, кряхтеть старинные часы. Бдительно стукал маятник – бам-м! – и часы, умирая, ложились обратно в черно… Ребятишки засыпали на полу… Набегали радостные мать и дочь, удивлённо всплёскивались. Гену оттаскивали на кровать. Как мешок очень дорогой картошки. На Шатка набрасывали старую телогрейку. Убегали.

Иногда, когда Шаток приходил до «супчика», ребята играли под поветями в Чапаева. Шаток на тарантасе был орлящим, устремлённым вперёд Чапаевым. Гена, вцепившись в край корзины, брызгался слюнями, изображал пулемёт и Петьку. А разухабисто взбалтываемый ими тарантас – это эх, тачанка-ростовчанка, все четыре колеса!

На крыльцо, как всегда, выбегали мать и дочь и, вытягиваясь радостными вестями, кричали, как через всё ту же реку: «А вот и супчик! Скорей, скорей, ребятки!» Дочь, как зайца за уши, поднимала на уровень счастливых глаз завязанную в белый платок кастрюльку. И Шаток определял, что это уже другой супчик. Для Валентина Ивановича он. Для Генкиного отца.

Валентина Ивановича Витька увидел в первый раз на празднике. В детском саду. (Года полтора назад, перед самым Новым годом, Шатку намекнули на подарок, который он может получить в детском саду. От Деда Мороза. Наверняка получить. Бесплатно! Но… но для этого нужно быть членом коллектива. Как все нормальные дети… Ушлый Шаток сразу смекнул, в чём тут закавыка, куда мать клонит, но решил рискнуть. Поломался для виду, цену набивая, и на подарок в детском саду милостиво согласился. Ну а там… а там и слинять недолго – решил.)

На высокой узкой сцене, вполоборота к освещённому фронту ребятишек, стояла на общественных началах Суковаткина с баяном. Дёргая жилистой шеей, пыталась пристегнуть хор к единому, чёткому ритму:

Родители маленьких артистов как-то спятились, стушевались в глуби полутёмного зальца, завешенного по окнам одеялами. Точно и ёлку даже спятили с собой, затемнили до поры. И поэтому Шаток видел только Валентина Ивановича. В первом ряду. Прямо у ног хора. Это был натуральнейший Генка Гостенёк. Только разросшийся вдруг до небывалых размеров. Да ещё освещённый с боков женой и тёщей!.. Вот этто… бо-о-ров… Улыбающаяся Суковаткина, не прерывая игры, наяривая на одних басах, пододвинулась к хору и больно ущипнула разинувшегося Шатка. Шаток закатил глаза, мстительно замяукал котом, потянутым снизу.

Случилось замешательство. Положение спасла толстая детсадница по имени Ануш. Товарища Саакова дочка. Точно по сценарию выбежала она вперёд, упёрла руку в круглый бочок, другую – зонтиком над головой и закружилась на месте, лягая ногой как паровоз. Она – красавица зима! Тут уж не до Шатка. Аплодисменты посыпались.

Гену Гостенька вытолкнули. Тоже по сценарию. К красавице зиме, значит. Он – мороз. Задача его – наддать. Холоду. Сердитым инвалидом пытался колбасить вокруг зимы Гена. Упал. И с колпаком, и с ватной бородой. Но родители всё равно сомлели от восторга.

Когда Суковаткина перевела песню в марш и хор, вразнобой размахивая руками, ушагал под бурные аплодисменты со сцены, когда освобождённая от стульев ёлка в темноте вспыхнула и отразилась в глазах взрослых и детей нарядной надеждой, распахнулась дверь в сени, и в клубах мороза и сивухи ввалил Леонард Градов. На халтуру ввалил. С мешком за плечом, в звёздовой шубе до пят, в малахае, но почему-то в чёрной, дикой – явно на Карабаса-Барабаса – бороде. (Жестокая ли рассеянность случилась при одевании, или просто нормальные, белые, бороды расхватали в театре более расторопные, из молодых, «эти прощелыги», по аттестации Градова, – это осталось невыясненным.)

Витька подбежал к Градову, взял за руку, и в радостных прыгающих ребятишках повёл к ёлке. Громадный, слегка покачивающийся Леонард профессионально прикладывал большую рукавицу к груди – благодарил за тёплую встречу. Хитрюще подмигнул детям, прислонил таинственный мешок к ёлке, взял Витьку за руку и пошёл с ним вокруг ёлки, как Христос по морю – высоко задирая пимы и проникновенно трубя:

За Витьку нацеплялись остальные ребятишки, образовался размеренный поющий круг.

И всё шло нормально. Но когда до получения подарка оставалось каких-то два-три круга, Суковаткина разорвала низенькое пение детей, быстро прошла к ёлке и – сверкая глазами, плоская, как папка, которую прижимала к груди, – властно подняла руку. Размеренное пение качнулось, смолкло. Порывшись в папке, Суковаткина выдернула газету, вскинула над головой, как гордое знамя. «Вот вам, дети, свежий номер “Пи-онЭрской правды!” В нём написано…» И она начала читать. Читала долго, с выражением, с подъёмом. И первую страницу, и вторую, и третью… и четвертую. Всё прочла! Аккуратно долго сворачивала газету. Озабоченно искала ей место в папке. Завязывала тесёмки. Ждала. Но дети молчали. Тоже ждали. А! бестолковые! Сама захлопала в ладоши. Как бы «ПионЭрской правде» и самой себе. Поворачивала хлопки, вроде вырывающихся голубей. Хлопать дети обучены – дружно поддержали. Суковаткина милостиво кивнула Градову. Градов опять пошёл, задирая пимы:

Но не выдержал, начал выкидывать из себя булыжниковый свой смех: «Ха-ха-хах-хах-хар-хыр-крах-как-гыр-хыр-гм-тьфу!» Пытался наладить пение: