Статус второго, а для российского варианта православия, возможно, и первого религиозного праздника – Пасхи – так и не был восстановлен.

В годы нэпа горожане, несмотря на проводившиеся революционной молодежью кампании «комсомольской пасхи», привычно участвовали в шумных гуляньях в предпасхальные и пасхальные дни. Питерскому старожилу Павлу Бондаренко, чье детство совпало с 1920‐ми годами, больше всего запомнился праздник Вербного воскресенья. Гулянья на площадях Ленинграда сопровождались торговлей лакомствами, балаганными представлениями, продажей особых игрушек: свистулек, «тещиных языков» и мячиков-раскидайчиков269,270. Художник Валентин Курдов, родившийся в 1905 году, вспоминал о том, как он был на пасхальной заутрене в 1926‐м и, словно в детстве, вновь стоял «в толпе верующих, а теперь и просто любопытствующих людей с горящей свечкой в руке…»271. В условиях нэпа было несложно соблюдать и традиции обильного пасхального стола. По данным журнала «Антирелигиозник», в рабочих семьях на Пасху 1927 года с большим удовольствием ели «яйца, куличи, пасху и другие культовые продукты»272. Известный комсомольский публицист Иван Бобрышев писал в 1928 году: «Пасхальное обжорство, пасхальная пьянка… упорно держат рабочие окраины»273.

Календарная реформа 1929 года и введение «непрерывки» вообще уничтожили воскресенье, что нарушило празднование Пасхи, а карточная система не позволяла подготовить к празднику праздничные, ритуальные блюда. Историк Аркадий Маньков, в начале 1930‐х 20‐летний юноша, с удивительной прозорливостью писал об этом в своем дневнике. Запись сделана 16 апреля 1933 года: «То, что большинство теперь не делает пасх и куличей, объясняется тем, что далеко не каждый в состоянии закупить творог, сахар и т. д., но это не значит, что в народе умерло стремление заменить хотя бы раз в год ежедневную порцию кислых щей с куском черного хлеба куском сладкого творога и порцией сдобного белого кулича. И здесь совершенно безразлично, какую форму примет это стремление, когда оно реализуется»274.

Не изменили статус Пасхи ни отмена карточек в 1935 году, ни новая советская Конституция. Правда, по данным сводок органов НКВД и материалам мартовских постановлений ЦК ВЛКСМ об антирелигиозной работе в 1937–1938 годах, количество участников торжественных пасхальных богослужений резко возросло275. Но крестные ходы – традиционный ритуал церковного торжества – по-прежнему можно было проводить только вокруг храмов276. Никаких публичных церемоний по поводу Пасхи власть не устраивала. Ситуация не изменилась и после официального примирения советской власти с православной церковью в 1943 году. Но особых гонений, направленных на искоренение пасхальной традиции, до конца 1950‐х годов не наблюдалось.

На рубеже 1950–1960‐х, в период оттепели, началось новое наступление на религиозные праздники. В январе 1960 года вышло сразу два постановления ЦК КПСС об усилении партийной пропаганды и антирелигиозной агитации277. Решено было в предпасхальные вечера организовывать культурно-массовые бесплатные мероприятия, демонстрировать лучшие фильмы и спектакли. В 1970‐х годах в пасхальную ночь телевизионное вещание продолжалось до 3–4 часов утра. Это было непривычно для советского зрителя: обычно даже в выходные дни телепрограммы заканчивались около полуночи. В Пасху же до утра транслировались фильмы комедийного характера. Мне больше всего запомнились чехословацкие киноленты «Лимонадный Джо» (1964) Олдржиха Липского и «Призрак замка Моррисвиль» (1966) Борживоя Земана. В студенческом возрасте я смотрела их в кинотеатрах, а позднее искренне радовалась тому, что через десять лет их можно увидеть и по телевизору. Они были сняты в остроумном жанре пародий на вестерны и мистические детективы. Кроме того, в фильмах пели популярнейшие в 1960‐х – начале 1970‐х чешские певцы – Карел Готт и Вальдемар Матушка.

В противостоянии Пасхе участвовали и торговые организации. Они по предписанию властей с 1960 года должны были принять «меры по ликвидации продажи в дни церковных праздников куличей, пасхальной массы, мацы и др. товаров»278. Одновременно на замену традиционным пасхальным кушаньям в магазины поступали вне зависимости от церковного календаря «кекс весенний» и «творожная масса с изюмом» – антагонисты куличей и пасхи.

Однако религиозный праздник, упорно изгоняемый властью из публичного пространства, спокойно существовал после Великой Отечественной войны в приватной сфере, контроль над которой в сравнении с 1930‐ми заметно ослабился. Моя бабушка начала после длительного перерыва ходить в церковь во время блокады, а на рубеже 1950–1960‐х годов стала соблюдать посты, в первую очередь Великий пост перед Пасхой. Все родные это знали и реагировали очень спокойно, несмотря на то что беспартийными в семье были только бабушка и я по младости лет. Пышно отмечалась и сама Пасха. В квартире бабушки и дедушки на Невском проспекте в эти дни пахло удивительными куличами и особой, приготовленной на растертых крутых яичных желтках, вареной пасхой с самодельными цукатами. Большим поклонником бабушкиной пасхальной стряпни был писатель Юрий Павлович Герман. С ним, можно сказать, дружил мой дед, милицейский работник. Познакомились они еще в 1930‐х годах в бригаде знаменитого Ивана Васильевича Бодунова, героя многих произведений Германа. В германовских повестях и романах в числе персонажей второго плана – «орлов-сыщиков» – фигурировал и мой дед Николай Иванович Чирков. Он женился на моей бабушке после смерти ее первого мужа – маминого отца – и стал родным человеком, позднее – самым любимым дедушкой. «Выдержанный товарищ. Можно положиться при любых обстоятельствах» – так охарактеризован Чирков в документальной повести Германа «Наш друг – Иван Бодунов»279. А еще Юрий Павлович отметил особые отношения в семье бабушки и дедушки, которые до конца жизни называли друг друга не иначе как «Коленька» и «Катенька». Любимым у писателя был эпизод, относящийся к началу 1930‐х годов: «Екатерина Ивановна Чиркова – супруга замнача Николая Ивановича – бежит по перрону за уходящим поездом, дабы ее Коленька не уехал ловить бандитов в мерзлых февральских болотах без валенок. „Стойте, стойте!“ – будто бы кричит Екатерина Ивановна вслед поезду и бросает в тамбур сначала один валенок, а в тамбур другого вагона второй: „Ничего, Коленька соберет!“»280.