седьмом развороте полоса частично прояснилась, но соотношение высоты и посадочной скорости было такое, что коснуться полосы удалось в самом ее конце, в ста метрах от торосов. Мы все отвернулись — думали, конец ребятам. Нет, буквально над торосами командир ухитрился взмыть в воздух! На восьмой раз все-таки сел удачно, но экипаж из самолета вышел шатаясь. Кроме командира: тот очень гордился, что сумел посадить машину, играя со смертью в кошки-мышки…

Владимир Васильевич рассказал, как на голой льдине создавалась станция, как первые — Кизино, Баранов, Чичигин, Цветков и сам Панов — на руках переносили через первую трещину восемь тонн груза, как ставили домики и жили в них вповалку — по семь человек на одиннадцати квадратных метрах, как собирали трактор, без которого сейчас никто не представляет себе жизнь на льдине, как сооружали полосу. Эта работа была наиболее трудоемкой. На единственной пригодной для полосы площадке летом от таяния льда и снега образовались пресноводные озера — да, пресноводные, так как соль из многолетнего льда уходит вниз. Ребята придумали такой способ: подъезжали на тракторе к торосу, обрывали его тросом, цепляли и тащили в озеро. Через некоторое время озеро, начиненное торосами, замерзало, и трактор гулял по нему, создавая ледовую крошку. Потом по озеру протягивали волокушу, нагруженную бочками, и разравнивали поверхность. Получалась отличная полоса.

До этого разговора с Пановым я не сомневался в том, что Арктика — единственное, не считая Антарктики, место на земном шаре, где не нужны холодильники. Поэтому, когда Панов сказал о том, что летом на льдине хранить мясо негде, я не поверил своим ушам.

— Что негде хранить? — переспросил я.

— Мясо.

— Позвольте, но вы сказали, что летом на станции бывает пятнадцать градусов мороза.

— У вас цепкая память, — похвалил Панов. — Действительно, сказал.

— И негде хранить мясо?

— Увы, негде.

Я затребовал объяснений. Они были даны, простые и убедительные, подкрепленные ироническими ссылками на школьный учебник физики. В полярный день солнце светит круглые сутки, и прилегающие к полюсу районы по количеству солнечного тепла находятся в одной категории снабжения с Ялтой. И лишь то обстоятельство, что лучи отражаются от белой поверхности, мешает устроить на льдине санаторий мирового класса: ведь воздух прогревается главным образом от поверхности земли и находящихся на ней предметов. Если мясо закопать в лед, забросать снегом — солнце все равно до него доберется; строить ледник — дорого: нужны бревна, земля, пенопласт, к тому же вечная опасность трещины… Вот и получается, что проблема хранения мяса в Арктике решения пока не имеет — смешной парадокс, который ни разу не вызва улыбки ни у Степана Ивановича, ни у посетителей кают-компании, вынужденных летом сидеть на консервах или, в лучшем случае, на солонине.

В сопровождении собак мы подошли к торосам — Жулька и Пузо никогда не позволяют, чтобы легкомысленные люди уходили далеко от лагеря одни. А вдруг медведь? Разве люди с их жалким обонянием засекут его на расстоянии? Лаять они не умеют, бегают — просто смех разбирает; без собаки, одним словом, человек с его карабином-хлопушкой — легкая добыча для умного медведя. Человек с собакой — вот что звучит гордо.

Торосами можно любоваться, как произведением искусства, хотя фактически они — результат разрушения, столкновения льдин, наползающих одна на другую. Разве горы и долины, изумительные по красоте скалы и заливы не созданы разрушительной игрой природы? Разве они не результат столкновения стихий? Необыкновенно разнообразные по форме причудливые монументы пятиметровой высоты, в которых воображение видит то готового к прыжку медведя, то падающую башню, опоясали лагерь. Грани одного тороса сверкали на солнце, точно были усыпаны драгоценными камнями. Массивный, с почти правильной круглой верхушкой, он навевал какие-то мучительные ассоциации.

— "Шапка Мономаха", — сказал Панов. — Так мы его назвали.

Я кощунственно залез на "шапку" — на то место, где должен находиться самый крупный алмаз, — и Панов меня сфотографировал. Ребята, которые видели этот снимок, говорили, что никогда еще "Шапка Мономаха" не выглядела так эффектно. Теперь, конечно, она смотрится не так — но не мог же я на ней торчать до бесконечности.

Мы пошли вдоль торосов, любуясь застругами — рисунками ветра на затвердевшем снегу, остроконечными, похожими на реактивные самолеты. По пути Владимир Васильевич показывал мне бывшие трещины: у этих — все в прошлом, они сварены Арктикой по методу академика Патона; а вот на этих — лед в пупырышках, в узорчатых цветах — значит, он свежий, становиться на него опасно. На одной дрейфующей станции трактор заглох как раз на бывшей трещине, не успевшей как следует затвердеть. Механик соскочил, чтобы посоветоваться с товарищами, и в то же мгновенье трактор начал медленно погружаться в расползающуюся трещину. Едва друзья успели поздравить механика со вторым рождением, как льды, сделав свое гнусное дело и поглотив добычу, снова сошлись как ни в чем не бывало. Панов говорил, что все произошло как во сне: несколько секунд назад здесь стоял трактор, реальный трактор, осязаемый на ощупь, и вдруг он испарился…

— А на этом месте, — начальник указал на свежую трещину, — несколько дней назад плескалась вода.

Он осторожно перешел через бывшую трещину. Я хотел было пойти вслед за ним, но Владимир Васильевич меня остановил: у самой кромки из-под его ног показалась вода, ледок на трещине был сырой, как свежая каша.

Недавно мы встретились с Пановым в Москве и весело вспоминали этот случай: таким он показался нам забавным. Мы просто хохотали — сидя на диване в теплой квартире. Но тогда, насколько я могу припомнить, никто из нас от хохота не надрывался.

Лед треснул, и Панов по плечи оказался в воде. Смешно? Согласен, если под вами уличная лужа, а не трехкилометровый слой ледяной воды океана (температура которой, к сведению, была минус один и восемь десятых градуса). Во избежание кривотолков сразу же замечу: никто из нас не рвал на себе волосы и не бросался звонить по телефону. Более того, то, что сделал пострадавший, показалось мне лежащим за пределами здравого смысла: вместо того чтобы без всяких предварительных условий принять братскую помощь, Панов чуть оттолкнулся от края трещины, развел руки, чтобы барахтаньем не расширить полынью, — и улыбнулся. Потом-то я понял, что своей улыбкой Владимир Васильевич приводил меня в чувство, но тогда я решил, что началась галлюцинация.

— Руку! — заорал я чужим голосом, лежа на краю. — Руку, черт возьми!

— Спокойно, — произнес Панов, балансируя в воде, — отодвиньтесь чуточку подальше. Вот так. Теперь давайте.

Он крепко взял меня за руку, подмигнул и осторожно выбрался на льдину.