наверное, яйца, — сказала Магда, — это хорошо, потому что мне их не хватает на пятницу.

— Кто-нибудь из моих жаков, — шепнул магистр.

— Не пиво ли несёт Грегор? — спросил сам себя органист. — Хорошо бы сделал.

— Может, какой солдатик, — пробормотал Альбертус.

— Ни то, ни другое, — через минуту внимательного рассматривания сказала кухарка, — какой-то парень босой, с перевязанной головой, в жалкой одежонке, к нам направляется.

— Новый рот, что обед у нас съест, — болтал органист, — потому что как только какой-нибудь оборванец, пробощ его непременно на обед пригласит.

Когда так все разговаривают, спрашивают и поглядывают, мальчик тем временем приближается к воротам, отворяет калитку и боязливо входит на двор. Две собаки принялись на него лаять, но звонарь их позвал. Бедный мальчик, оглядевшись, медленно подошёл, глядя на собак, к крыльцу.

Все с любопытством вылупили на него глаза. Магистр, чувствуя, что это жака, грозно хмурился, как подобало учителю. Альбертус глупо болтал, органист рассчитывал, много ли у него еды съест ребёнок, звонарь сострадательно на него поглядывал. Магда также женским чутьём шла ему навстречу от порога.

— А откуда ты, дорогой? — спросила она.

— Уже его любит, — пробормотал органист, — а то сейчас и к миски попросит и есть нам будет нечего.

Мальчик поднял голубые глаза, задвигал губами, смутился и ничего не сказал. Магда, увидев его окровавленную голову, перевязанную тряпкой, живо повторила:

— А что у тебя с головой, дитя моё?

И на это, однако, мальчик не мог ответить.

— Он, пожалуй, немой, — сказал органист, — а каждый немой ест за двоих говорящих.

— Позвольте мне отдохнуть, — наконец жалобным голосом заговорил мальчик, — я убегаю из Кракова, где со мной чуть не случилось страшное несчастье. Я жак из Бурсы С. Грегория.

— А что с тобой стряслось? — спросили все. — Что с тобой случилось?

В эти минуты послышался и более громкий разговор на крыльце, и какой-то менее обычный; пробощ, закончив молитвы, выглянул и, увидев мальчика, живо вышел на крыльцо.

При виде его все вставали, поднимали шапки, а органист начал усмехаться, делая вид очень трезвого, одна Магда не потеряла фантазии.

— Что это за мальчик? — спросил пробощ.

— Неизвестно, благодетель, — поспешила ответить женщина, — какой-то бедолага, только что пришёл по тракту, просит отдохнуть, говорит, что с ним в Кракове стряслась какая-то неприятность, и, должно быть, правда, потому что голова окровавлена.

Священник, мягко проговорив, взял ребёнка за руку и привёл за собой в избу.

— А что, не говорил я, — забормотал органист, — лишь бы какой оборванный бродяга появится, он примет его как самого большого гостя и к тарелке допустит, чтобы нас объедал. Уже его и в дом отвёл.

Все с любопытством приблизились к двери подслушивать и подглядывать, но пробощ, не думывая рассчывать мальчика, сначала взялся за осмотр его головы.

— Что у тебя с головой? — спросил он заботливо.

— Разбита, — сказал мальчик.

— Ударился?

— Злой человек ударил.

— Садись, дитя моё. Воды и бинтов! — крикнул священник. — Магда, тёплой воды, чистый платок, и скорее. Не годится, чтобы больной ждал.

Магда быстро вскочила и побежала к кухне, органист пожимал плечами.

Ксендз тем временем внимательно развязывал окровавленную тряпку, которая от запёкшейся крови прилипла к светлым волосам мальчика, отвязали её, сняли и на черепе показался глубокий порез.

Ксендз, увидев рану, от которой ребёнок даже не стонал, содрогнулся, но, превозмогая чувство отвращения, начал сразу осматривать, обмывать и завязывать.

— Может, тебе что-нибудь дать поесть? — спросил он.

— Кусочек хлеба, — сказал Мацек, — потому что я второй день не ел.

— Второй день! — и пробощ живо пошёл за дверь, но Магда уже его опередила на кухне.

— Он говорит, что второй день не ел! — пробормотал органист. — Чтобы имел право лучше нас вокруг миски крутиться. Это подло!

— Расскажешь мне, что тебя сюда пригнало, — сказал пробощ, — но сперва нужно, чтобы ты поел и отдохнул. Сядь и не двигайся, а я тебе постелю.

Сказав это, он сам пошёл в углу первой комнаты постелить.

— Сам стелет, — говорил органист за дверью, а не знает даже, для кого. Так он всегда, а органиста ему не жаль и приказывает петь и петь.

Когда клехи за дверью подглядывают, когда Магда готовит еду для Мацка, а священник сам стелет ему на полу, мальчик с любопытством, боязливо оглядывается, складывая руки, точно про себя молился.

— Смилуйтесь, — сказал он, — не беспокойтесь обо мне; я отдохну и пойду дальше, отдохну где-нибудь в доме.

— Тут тебе будет лучше. А сначала съешь, что Бог дал, потом выпей, и наконец расскажешь мне, кто ты и что с тобой случилось.

Священик часть своей постели отдал ребёнку и сам пошёл ускорить готовку еды на кухне; наконец Магда её вынесла, закрывая дверь перед клехами, стоявшими в сенях.

Любопытство приковало их к порогу; но, видя, что священник не думает расспрашивать прибывшего даже после еды и отдыха, они остались на крыльце, ожидая рассказа.

Тем временем приближался полдень, солнце всё больше припекало, а звонарь должен был уйти прозвонить двенадцать.

Остальные клехи, пообедав на кухне, сели снова на крыльце. Ксендз ухаживал за ребёнком и по бревиарию века молился, поглядывая иногда на спящего, черты лица которого приобрели от усталости, лихорадки после осмотра раны и подкрпеляющей еду красноватый цвет.

Несколько раз священник отрывался от молитвы, невольно смотря на мальчика, который поразил его физиономией, несвойственной обычным детям гмина. Даже кожа, несмотря на загар, несмотря на желтизну и худобу, имела в себе что-то нежное, её украшал живой румянец, но то была краснота нездоровая — раздражения, горячки.

Долго, долго думал о чём-то ксендз над постелью мальчика. Клехи постоянно спрашивали на крыльце; кроме звонаря, который пошёл спать в школу. Магда иногда заглядывала, приоткрывая дверь, — не проснулся ли незнакомец.

Наконец Мацек открыл удивлённые глаза, горящие живым блеском, повёл ими вокруг и, казалось, вспоминает, где он находится, что с ним стало.

— Не хочешь ли пить? — спросил его мягко пробощ.

Магда уже побежала за водой и принесла её, дабы был повод послушать, что будет говорить ребёнок.

— Благодарю! Благодарю! — чуть не плача ответил мальчик и взял руку пробоща, которую силой поцеловал, несмотря на то, что старик её вырывал, а в глазах стояли слёзы.

— Ну, теперь, дитя моё, если тебя это не мучает, расскажи мне что-нибудь о себе.

Мацек поднялся на кровати.

— Я боюсь, как бы вы не приняли мне за лжеца, за обманщика, — сказал он, — столько дивных вещей со мной случилось.

— Говори правду, дитя моё, рассказывай мне всё, может, пригожусь на что. Ты ещё даже не должен уметь лгать, такой молодой!

— И на что бы мне лгать? — сказал