так себе, по деревне, Боже упаси, без всякой мысли, воздуха подхватить.

— И что же тогда? Что вы подхватили?

— Вот что, послушайте. Мы встречаем Бартоша. Челом, челом, дай Боже доброе время. А как там на поле? Идём, болтаем. Мне отчего-то делается во рту сухо, но сухо, как в печи, жарит, дерёт. Э! Плохо, думаю, болезнь. Говорю это Бартошу, а он на это: «Нет ничего лучше, чем пополоскать пивком. Как раз в корчме хорошее». Я отказываюсь.

— Ты? Ты?

— Действительно, честное слово, что отказывался, даже от искушения я хотел улизнуть, но Бартош воскликнул: «Я ставлю». Это уже что-то иное. Я дал себя уговорить. Гарнец на нас троих, больше ни капли, правда. Идём, пьём. Пока не подходят Стжепа, Брожицкий, Янко Завалидрога, Скуба, Свидрицкий, другие. Начинают останавливаться, каждый просит и так мы весело и честно провели время до полуночи.

— Без шишек? — спросила Магда.

— Я только об раму себе голову ушиб, но был Ректор, а когда он присутствует, не пройдёт сухо. Он себе там немного кулаки потёр, но обошлось без больших событий. У Янко Завалидроги подбит глаз, наверное, придёт сегодня к вам за лекарствами, вот, будут у вас яйца на пятницу, потому что я ему даже сказал, что вам яйца нужны.

Пока органист исповедуется любопытной Магде, другие медленно потягиваются и встают, органист бормочит, магистр щупает, куда вчера получил удар.

— Вот и денёк, вставайте, и в костёл.

— Ох уж, наша жизнь! Чуть свет — в костёл, а выспаться некогда, если бы человек не сжалился над ксендзем, то давно бы его бросил.

Сказав это, органист зевнул и начал надевать чёрный залатанный кубрак, который ночью служил ему одеялом, а днём одеждой.

В доме священника уже горел огонь в кухонном камине, горела свечка в подсвечнике в комнате ксендза, пробощ читал бревиарий, согнувшись от холода на кровати, Мацек спал ещё.

Затем разлетелся голос большого колокола, вызывая на молитву. В деревне всё гуще загорался свет и наступал день, белело восточное небо, бежали на запад сдавленные облака.

Как только рассвело, ксендз с недовольным органистом, который держался за рот, стоня от сильной зубной боли, пошёл в костёл.

— Что с тобой такое? — спросил пробощ.

— Не знаю, что со мной такое. Inflamacja.

— Избыточное потребление алкоголя.

— Это клевета. Reverendissime, клевета долгоязычной Магды. Но страдаю безвинно и радуюсь преследованию; придёт время, что всё выйдет, как масло, на поверхность.

Пробощ ничего не отвечал, они приблизились к ризнице и вошли в костёл.

Приятно было смотреть на него. Это старое и покинутое раньше здание теперь светилось свежестью и было красиво не богатыми украшениями, но старательным уходом и несравненной чистотой. Серый свет наступающего дня попадал в него через длинные окна, сложенные из маленьких стёкол, всталенных в свинец. Пол, выложенный из серых камней, выметенный и вымытый, блестел.

Посередине, напротив алтаря, большой с четырьмя железными кольцами надгробный камень указывал вход в склеп. Несколько других надгробий, стёртых ногами, виднелись тут и там более выпуклым гербом либо окружающими украшениями. Также вставленные в стены камни с фигурами рыцарей в полных доспехах, нагрудниках и надписями, украшали прихожую и неф. Острый и смелый свод с карнизными углами живописно поднимался над костёлом и боковыми часовнями.

Из двух его отверстий спускались на декорированной верёвке лампа, горящая у алтаря, и большой бронзовый со стеклом подсвечник.

Большой алтарь исусной работы украшали деревянные, окрашенные в белый цвет статуэтки двух святых евангелистов; вырезанные цветы стояли вокруг образа и цимбориум в голубых позолоченных сосудах. Везде чистота и порядок, везде виден был неустанный надзор ксендза.

Стены, полы, алтари, даже надгробия, хор, амвоны блестели и дерево лавок светилось, протёртое не ранее, как вчера. На хоругвиях вы не заметили бы ни пыли, ни паутины за образами, ни кучек мусора по углам. Запалив свечу, органист ждал в ризнице Альберта, который обычно служил для мессы, сам потом собирался пойти на хор, где уже звонарь, проверяя, не пыхтят ли меха, начинал продувать, когда отворилась дверь и вошёл Мацек с перевязанной головой.

Пробощ повернулся и спросил его:

— Чего, мальчик, ты встал так рано?

— Зазвонили на мессу, — отвечал Мацек.

— У ксендза лучше живётся чужим, — пробормотал органист, — вот этому ребёнку, что вчера гораздо раньше лёг, он ещё делает замечание, что встал рано; а меня послал будить.

Мацек набросил комжу, взял служебник и встал в дверях ризницы, держась за верёвку от колокольчика. Ксендз ничего уже не сказал, только шепнул мальчику тихо:

— Святая месса по твоему случаю.

Вошли, заиграл орган, богослужение началось. Кроме Магды, звонаря и Альбертуса, который притащился на Sanctus, никого в костёле не было.

Два кубка молока уже ожидали пробоща и Мацка, когда они вернулись; органист, который видел их на кухне, вздрагивал, видя, что должен будет ждать общий завтрак.

— Чужому всегда лучше. Нет справедливости на свете.

— Скажите звонарю, пусть мне коня в возок запряжёт, — сказал ксендз, — и подаст к крыльцу.

— Слава Богу, едет! — шепнул органист. — И то хорошо, человек отдохнёт.

Затем пробощ к нему обратился:

— Вы же сегодня и завтра, если я не вернусь, помните о костёле. Пусть слава Божья в моё отсутствие не страдает. Прошу сыграть и спеть вечерню, а завтра утром заутреню.

Органист почесал себе голову.

— Если меня самого здесь не будет, попрошу по дороге викария из Ольшова, чтобы с мессой приехал.

— Так и дня не даст отдохнуть! — пожимая плечами, сказал клеха. — Что с ним делать? Упрямый и непреклонный. В какой-нибудь день я пошёл бы к Леще, а тут нет возможности.

Через минуту у крыльца стояла запряжённая коляска.

— Вы же, Магда, — сказал пробощ, надевая плащ, — ухаживайте за мальчиком, чтобы до моего возвращения ему было комфортно.

Сказав это, он сел в коляску и, перекрестившись, как обычно делал это перед каждой дорогой, начав потихоньку молитву, он пришпорил слегка коня и из ворот дома отправился дорогой к Кракову.

В доме священника наступило безвластие, которому клехи были очень рады, и если бы Магда их не удерживала, многое бы себе позволили. Магистр оставил жаков в покое и вместе с Альбертом, органистом и звонарём сел на крыльце, вздыхая о своём.

День уже приближался к полудню, когда им стало не хватать предметов для разговора, давно исчерпанного постоянным ворчанием, и начали все озираться, зевать, ожидая только обеда, чтобы лечь спать, или пойти по деревне за обычной милостыней. Затем скрипнула калитка, залаяли собаки и бросились к ней; вошёл оборванный дед.

Магда на голос собак вырвалась из кухни, поглядела, побледнела, но быстро дала