театра связывают с именем некоего аристократа, жившего в стародавние времена. Вынужденный бежать из столицы, он нашел пристанище в этом селении и стал для забавы мастерить кукол, разыгрывая с их помощью всякие сценки. Говорят, от него и ведет свое начало знаменитая династия кукольников Гэннодзё. Выходцы из этого рода, слывущего едва ли не самым древним в здешних краях, поныне обитают в просторной усадьбе и дают представления не только на Авадзи, но и в соседних областях. Однако труппа Гэннодзё – отнюдь не единственная в этом селении. Не будет большим преувеличением сказать, что все его жители так или иначе причастны к искусству кукольного театра – здесь каждый либо сказитель, либо музыкант, либо кукловод, либо антрепренер. В разгар деревенской страды они работают в поле, а в свободное от земледельческого труда время объединяются в труппы и кочуют по острову, устраивая спектакли. Все это позволяет говорить о театре Авадзи как о подлинно народном искусстве, сложившемся на основе местных традиций.

Как правило, представления даются два раза в год – в мае и в январе. Приехав на Авадзи в эту пору, их можно застать повсюду: не только в городах (таких как Сумото, Фукура, Юра, Сидзуки), но и в деревнях. В крупных городах для этой цели иногда арендуют стационарные помещения, но по большей части труппы выступают фактически под открытым небом, в наскоро сколоченных балаганах с циновками вместо стен, и если, паче чаяния, пойдет дождь, спектакль отменяется. Увлечение жителей Авадзи этим искусством зачастую приобретает характер настоящей мании. Возьмет иной крестьянин маленьких куколок, которыми можно управлять в одиночку, надев на пальцы, и бродит с ними по дворам, а если его приглашают в дом, разыгрывает целые эпизоды из знаменитых пьес, выступая одновременно в роли сказителя и кукловода. Бывали случаи, когда, поддавшись этой страсти, человек забрасывал свое хозяйство, а то и вовсе терял рассудок.

Но, увы, под натиском новых времен даже это искусство, гордость взрастившей его земли, стало постепенно клониться к упадку. Старинные куклы ветшают и выходят из строя, умельцев же, способных изготовить для них новые головы, почти не осталось. В наши дни известны всего три мастера-кукольника: это Тэнгухиса, живущий в городе Токусима на Сикоку, его ученик Тэнгубэн, да еще Юракамэ, проживающий в городке Юра на острове Авадзи. Из этой троицы один лишь Тэнгухиса по-настоящему владеет своим ремеслом, но ему уже под семьдесят, и с его уходом наверняка погибнет и оно. Тэнгубэн перебрался в Осаку и сотрудничает с театром «Бунраку», однако работа его сводится главным образом к приведению в порядок старых кукол и подновлению их лиц. Что же до Юракамэ, то в отличие от своего предшественника, когда-то мастерившего бесподобных кукол, он держит цирюльню или что-то в этом роде и только в свободное от основного занятия время починяет кукол. Поскольку обзавестись новыми куклами стало почти невозможно, театры стараются по мере сил поддерживать имеющихся в рабочем состоянии. Каждый год в праздник Бон[90] и перед новогодними праздниками десятки сломанных кукол со всего острова свозят к мастеру на ремонт, и если подгадать, можно задешево приобрести одну, а то и две вышедшие из строя кукольные головки.

Прослышав об этом и разведав все подробности, старик заявил: «Уж на сей раз я без трофея не вернусь!» С некоторых пор он предпринимал попытки заполучить какую-нибудь старую куклу в осакском театре «Бунраку», однако они не увенчались успехом, и тогда кто-то из знакомых заверил его, что, поехав на Авадзи, он сможет без труда осуществить свою мечту. Таким образом, нынешнее путешествие было затеяно не только ради спектаклей кукольного театра – старик собирался совместить свое паломничество с посещением мастерской Юракамэ, а также дома Гэннодзё в Кукольном. После этого, уже по пути домой, он намеревался сесть на корабль в Фукура, полюбоваться водоворотами Наруто, а потом заехать в Токусиму и наведаться к Тэнгухиса…

– Экая непринужденность! Вы не находите, Канамэ-сан?

– Да уж, – отозвался Канамэ, переглянувшись с тестем, когда они вошли в импровизированный театр.

Слово «непринужденность» как нельзя более точно характеризовало царившую там атмосферу. Когда-то, в один из теплых дней в конце апреля, Канамэ оказался на представлении мибу-кёгэн[91]. Ясное весеннее солнышко озаряло храмовый двор, навевая такую негу, что у сидевшего на помосте для зрителей Канамэ стали слипаться веки. Гомон резвящихся детей, яркие, как цветное стекло, навесы над выставленными по случаю праздника лотками с дешевыми сладостями и масками – все эти звуки и образы сливались в единое целое с тягучей, медлительной музыкой, сопровождавшей творимое на подмостках действо. Незаметно для себя Канамэ погрузился в дремоту, потом внезапно очнулся – лишь затем, чтобы опять соскользнуть в забытье… И так повторялось снова и снова: открывая глаза, он смотрел на сцену и видел все то же действо, мелодия звучала все так же протяжно, солнышко все так же расцвечивало навесы над лотками торговцев, и дети все так же гомонили во дворе. Казалось, этот долгий весенний день будет длиться вечно и никогда не прервется, как не прерывается эта череда бессвязных грез наяву, этих внезапных задремываний и пробуждений… Что это было – упоение эпохой благодатного мира или путешествие в страну у Персикового источника[92]? Такого ощущения легкости и свободы, такого чувства непричастности миру земных треволнений Канамэ не испытывал уже много, много лет, с тех пор, как его ребенком водили на долгие представления кагура[93] в храм Суйтэнгу в квартале Нингё-тё[94]. И точно такое же чувство охватило его теперь в этом балаганчике.

Крышей и стенами здесь служили натянутые циновки, но на стыках между ними зияли зазоры, и проникавшие снаружи солнечные лучи золотыми крапинами ложились на зрительный зал. Кое-где в просветах можно было увидеть кусочек голубого неба или траву, плотным ковром устлавшую речной берег. В отличие от привычных театральных помещений с их сизым от табачного дыма воздухом, здесь веяло луговой свежестью, запахом одуванчиков, мышиного горошка, пастушьей сумки. Пространство перед сценой, где голая земля была покрыта циновками, поверх которых лежали подушки для сидения, оккупировали деревенские ребятишки. Не проявляя ни малейшего интереса к спектаклю, они лакомились сластями и мандаринами, шумели и возились, как на площадке для игр в детском саду, – царившее здесь оживление напоминало атмосферу сельского храмового праздника.

– Да-а, это вам не осакский театр.

С узелками в руках, они в нерешительности остановились при входе, оторопело наблюдая за ребячьей кутерьмой.

– Похоже, представление уже идет. Во всяком случае, куклы двигаются…

Впереди, за мельтешением резвящихся детей, виднелась