своим ходом, и певцы в положенное время сменяли друг друга. У Канамэ слегка кружилась голова – то ли от выпитого спозаранку сакэ, то ли от шума вокруг – и поэтому, наверное, он воспринимал спектакль не как связное действие, а как вереницу разрозненных эпизодов. Но это не внушало ему ни скуки, ни досады. Напротив, он испытывал наслаждение, сходное с тем, какое испытывает человек, млея в теплой ванне или предаваясь утренней дреме под одеялом в погожий денек, – ощущение легкости, блаженной истомы, сладкой неги.

За то время, что Канамэ рассеянно глядел на сцену, герои пьесы успели расстаться в бухте Акаси, промелькнуло еще несколько картин, и действие, судя по всему, подошло к эпизоду под названием «Хижина в Хамамацу», но солнышко снаружи не думало клониться к закату, и сквозь просветы в потолке проглядывало голубое небо, такое же ясное, как с утра. В этой обстановке следить за развитием сюжета не было никакой необходимости, достаточно было лишь исподволь наблюдать за движениями кукол. Несмолкающий галдеж и мельтешение зрителей нисколько ему не мешали – напротив, вся эта разноголосица и пестрота сливались в единое целое, красочное и гармоничное, как узоры из разноцветных стеклышек в калейдоскопе.

– Какая непринужденность! – произнес Канамэ, повторяя брошенную тестем фразу.

– Однако куклы на удивление хороши, – откликнулся старик. – И кукловод, управляющий Миюки, довольно искусен, не правда ли?

– Да, но кое в чем хотелось бы чуть большей простоты, естественности, что ли.

– Спектакли такого рода, где бы они ни исполнялись, следуют определенным канонам. Произносимый рассказчиками текст всегда один и тот же, а он тянет за собой и все остальное.

– А как же характерная для Авадзи манера исполнения?

– Некоторые утверждают, что она отличается от осакской, но сам я не вижу между ними особой разницы.

Существует мнение, что строгое подчинение канону, следование раз и навсегда установленным правилам ведет к деградации искусства. Однако пример кукольного театра, вышедшего из недр народной культуры, свидетельствует, пожалуй, об обратном. Разве смог бы он получить такое распространение, если бы не следовал раз и навсегда установленным образцам? То же самое справедливо и в отношении танцевальных пьес Кабуки, исполняемых под аккомпанемент сямисэна. Из поколения в поколение знаменитые актеры совершенствовали искусство грима и костюма, оттачивали технику сценических движений, иными словами, вырабатывали тот самый канон, благодаря которому теперь даже непрофессиональные исполнители способны с успехом сыграть ту или иную роль, двигаясь в такт музыке и пению сказителя-гидаю, зритель же мысленно возводит их исполнение к тем высоким образцам, которым они стараются подражать.

Время от времени в курортных гостиницах устраивают любительские спектакли с участием детей. Глядя на юных артистов, невольно воздаешь должное тем, кто сумел так хорошо их обучить, и одновременно поражаешься их собственной способностью к обучению. Однако не следует забывать, что в отличие от современного театра, предоставляющего исполнителям свободу самовыражения, старинная драма зиждется на системе жестко регламентированных приемов, а это, вероятно, как раз и облегчает задачу их освоения для женщин и детей. Во времена, когда не было кинематографа, его с успехом заменяли другие зрелища, и в первую очередь кукольный театр. Обходясь малыми силами и минимальным реквизитом, труппы кукольников без труда перемещались с места на место, доставляя радость – и какую радость! – людям в провинции. Стоит ли после этого удивляться, что искусство старинного театра распространилось по всей стране вплоть до самых отдаленных ее уголков и пустило такие глубокие корни?..

До сих пор у Канамэ не было случая посмотреть «Дневник Повилики» целиком, он знал лишь несколько хрестоматийных эпизодов вроде сцены на постоялом дворе или у реки в ожидании переправы, и хотя строки «Однажды, в пору ловли светлячков на реке Удзи…» и «В слезах дожидаясь попутного ветра в Акаси…» были у него на слуху, сами эти эпизоды, равно как и сцену «Хижина в Хамамацу» он видел впервые. При том, что пьеса принадлежала к разряду так называемых «исторических драм», в ней почти не было характерных для этого жанра надуманных сюжетных коллизий и жестокостей, продиктованных законами самурайской чести. Действие развивалось свободно, без натуги, порою окрашиваясь легким юмором и скорее подчиняясь простодушной и ясной логике «бытовой драмы». Было трудно определить, к какому именно историческому периоду приурочено действие и лежат ли в его основе реальные события. Канамэ где-то слышал, будто прототипом главного героя, Комадзавы, послужил Кумадзава Бандзан[97], но, скорее всего, речь шла о временах, предшествующих эпохе Токугава: в этой любовной истории было что-то от повествований периода Муромати[98], а в ряде сцен и вовсе слышались отголоски романов эпохи Хэйан[99] – взять хотя бы эпизод, в котором главный герой посылает своей возлюбленной свиток с песней «сайбара»[100] и та поет ее, аккомпанируя себе на кото, или же образ кормилицы по имени Асака, которая самоотверженно пускается в путь вслед за своей госпожой и разделяет с ней все ее мытарства. Но, несмотря на столь очевидную удаленность во времени, то, о чем рассказывала пьеса, было доступно всем и каждому, перекликалось с живой повседневностью. Асака в одежде паломницы, буддийские гимны, которые она поет, наверняка воспринимались сидевшими в зале зрителями как что-то безусловно им знакомое и близкое. Таких, как она, и теперь еще можно встретить на здешних улицах. В отличие от жителей Токио, подумал Канамэ, обитатели западных провинций видят в пьесах кукольного театра нечто, имеющее непосредственное отношение к их собственной жизни…

– Что за нелепость – показывать «Дневник Повилики»! – неожиданно буркнул старик, следуя ходу каких-то своих мыслей. – Могли бы выбрать что-нибудь поэффектнее, например, «Госпожу Тамамо» или «Напевы Исэ». Говорят, там есть любопытные сцены, которых не увидишь в осакском театре.

Старику было доподлинно известно, что на острове Авадзи спектакли исполняются в их первозданном, классическом виде, включая откровенные эпизоды, которые в театре «Бунраку» подверглись запрету по причине излишней жестокости или безнравственности. К примеру, на осакской сцене из «Госпожи Тамамо» исполняется только третий акт, тогда как здесь ее показывают целиком, начиная с пролога. Среди прочих в пьесе имеется эпизод, в котором девятихвостая лисица-оборотень, прежде чем вселиться в заглавную героиню, убивает несчастную и выедает ее внутренности, для имитации каковых используются клочья красной ваты. А в «Напевах Исэ» один из персонажей зарубает мечом десятерых человек, и на сцену падают их обезображенные тела с отсеченными руками и ногами. Что же до других оригинальных находок, то в пьесе, повествующей о победе над могучим демоном горы Оэ, тот появляется на сцене с огромной головой, в несколько раз превосходящей своими размерами человеческую.