— Ну, блин, ты и шутник, прокурор!

Дрыгая парализованной ногой, опираясь на трость, прихромал министр обороны Дезодорантов. Протянул Малютке золотую пулю на цепочке:

— Это, милостивый государь, пуля для вас. Носите ее с собой, чтобы не досталась врагу.

Малютка благосклонно хмыкнул и тут же нацепил охранный амулет на жирную шею.

Спикер Грязнов подарил шахматы — искусный резчик выточил фигуры и пешки с лицами депутатов, причем сам Грязнов был изображен в виде белого короля, а вице-спикер Слиска оказалась симпатичной толстобокой королевой.

— Аппетитная бабенка, — сказал Малютка, вертя пальцами белую королеву, словно хотел рассмотреть, как устроены у нее под платьем ноги.

Телемагнат Попич преподнес серебряную клетку с золотым соловьем, намекая на то, что и сам он поет в неволе.

— Я, братан, тоже налетался. Луизка на цепь посадила. Ни одной бабы близко не подпускает, — вздохнул Малютка.

Настал черед Есаула нести свой подарок. Толпа воззрилась, сверкая ненавидящими глазами, издевательски указывая перстами. Между Есаулом и молодоженами оставалось пустое пространство, которое ему предстояло перейти. Оно было заминировано противопехотными минами, начинено фугасами, рассечено невидимыми «растяжками». Над ним носились злобные духи, которых выпускала из своего хлюпающего живота Толстова-Кац, стращая Есаула выпученными жабьими глазами, скользкими бородавками, раздутым зобом, из которого несся квакающий звук переполненных слизью болот.

Есаул глубоко вздохнул. Держа у груди сверток с подарком, пошел, как идет сапер, чувствуя стопой начиненную взрывчаткой землю. Как идет знаменосец, пронося алое полотнище сквозь встречный, наполненный пулями ветер. Пересек пустое пространство, остановился перед молодоженами.

— Мой подарок символичен, — произнес он, извлекая из свертка просторную золотую чашу с серебряной каймой, на которой черной вязью был начертан стих Дельвига: «Когда еще я не пил слез из чаши бытия…» — Я дарю это вам с надеждой и молитвой, чтобы чаша сия никогда не наполнилась до краев слезами, а только молодым благородным вином, которое вы вместе станете пить долгие годы.

Он протянул чашу Малютке. В глубине золотого сосуда плавало прозрачное дивное пламя. Стенки сосуда чуть слышно звучали, будто чей-то волшебный голос исполнял романс на стихи Дельвига: «Тогда зачем в венке из роз к теням не отбыл я…» Все замерли, зачарованные музыкой, озаренные нежным, излетающим из чаши светом.

Малютка принял подарок, бережно осматривал. Шевелил толстенными губами, силясь прочитать стих.

— Всю жизнь башлял, а книг совсем не читал. Теперь начну.

— Ты, Франц, русский человек, в бараке родился, — Есаул в поклоне приблизил губы к твердому волосатому уху Малютки. — До всего дошел сам, без протекции. Выбирай путь правильно. Не ошибись. Старый друг лучше новых двух.

Малютка взглянул на него с удивлением. Луиза Кипчак, не позволяя продлиться беседе, отобрала чашу, громко, на весь зал произнесла:

— Вы, Василий Федорович, все-таки заходите к нам, когда уйдете в отставку. Мы с Франтиком добро помним. — Это ласковое обращение было исполнено язвительности, должно было причинить Есаулу боль. Так бросают собаке кусок лакомства, в который спрятан осколок стекла. В толпе засмеялись.

В это время Круцефикс с безумным лицом, нелепо подпрыгивая, делая странные выкрутасы, словно выпутывался из тенет, кинулся через зал к Куприянову. Стал хватать его за руку, норовя поцеловать, бессвязно выкрикивая:

— Не верьте ему!.. Он лжет!.. Он готовит какой-то план!.. Он хочет нас всех погубить!.. Велите повернуть теплоход обратно!.. Я с вами!.. Я всегда вас любил!..

Прокурор Грустинов кинулся вдогонку Круцефиксу, схватил за пиджак, оттягивая от Куприянова. Старец Добровольский, с необычной для своих лет прытью, ухватил Круцефикса за шиворот, не отдавал прокурору. Спикер Грязнов подоспел на подмогу Грустинову, вцепился в ногу Круцефикса, тянул что было мочи. Колдунья Толстова-Кац припрыгала на помощь Добровольскому, впилась Круцефиксу в бородку, тянула на себя. Министр обороны Дезодорантов подскакал на одной ноге, стал бить набалдашником трости по голове Круцефикса, желая лишить его чувств и в этом виде унести с поля боя. Но ему мешал губернатор Русак, умудрившийся засунуть пятерню в раскрытый зев Круцефикса, не отдавая назад перебежчика. Все смешалось, клубилось. Круцефикс то взлетал к потолку с оторванной бородкой и разодранным ртом, то рушился на пол, крича и умоляя, пока огромная, как переполненная лохань, Толстова-Кац не села ему на голову. Окатила шумным водопадом, в котором умолкли жалобные клики ренегата. Мокрого, без чувств, похожего на утопленника, с несколькими, вцепившимися в него раками, с улитками на лице, с лягушачьей икрой в глазах, Круцефик-са уложили на полу. Персона в шляпе Боярского стала делать искусственное дыхание, выдавливая из его тщедушных легких зеленоватую воду.

Желая сгладить дурное впечатление от происшедшего, кто-то крикнул:

— Виват молодоженам!.. Горько!.. Все стали вторить:

— Горько!.. Горько!..

— Дамы и господа, — раздался в репродукторе бархатный, чарующий голос капитана Якима. — Просим всех в ресторацию на третьей палубе, где уважаемых гостей ожидает ужин из экзотических рыбных блюд и где можно отведать дары всех четырех океанов.

Гости, утомленные неразберихой, с радостью откликнулись на приглашение. Есаул испытывал тоску, разочарование, тревогу. Еще один из близких сподвижников оказался предателем. План, который был спрятан под сердцем, по-прежнему был неведом врагам. Но те уже знали, что план существует.

Ресторанная зала сверкала хрусталями, фарфором, серебряными ножами и вилками. На столах в литых подсвечниках горели свечи. На эстраде играл одесский джаз. Миловидные, с печальными глазами евреи исполняли музыку двадцатых годов. Певец Буйнов во всем белом, в облегающих брюках, эффектно подчеркивающих величину упругих семенников, напевал: «По улицам Милана шла девушка милая…»

Гости усаживались где придется: Есаул оказался за столом, где по одну руку от него сидел Франц Малютка, по другую — посол Киршбоу. Напротив голодной улыбкой улыбался Добровольский, потирая венозные руки, приговаривая: «Ах, как я люблю рыбу! Рыбка — моя слабость!»

Официанты в сиреневых сюртуках с белыми розами в петлицах разносили блюда, любезно предлагая:

— Суп из плавников рыбы-молот, с плодами авокадо и устрицами острова Целебес… Печень голубой акулы с гарниром из светящихся водорослей Карибского бассейна… Шейка рака-отшельника в винном соусе из молодого шабли… — Ставили перед гостями пиалы с дымящимся золотым бульоном, серебряные блюда с ломтями янтарного мяса, фарфоровые рыбницы с дольками прозрачной плоти, чуть прикрытой сине-зелеными водорослями, источавшими свечение.

Есаул, не притрагиваясь к деликатесам, дал возможность Малютке утолить первый голод. Дождался, когда в его могучем зеве исчезнут хрящи морского угря, глаза электрического ската, мякоть норвежской семги, икра дальневосточной кумжи. Когда он с хрустом разжует отростки коралла, скорлупу лобстера и перламутровую раковину вместе с небольшой полинезийской жемчужиной.