существовало долго, пока не было разрушено в конце восемнадцатого столетия. Германия была нацией как потому что ее многочисленные княжества, хотя и никогда не объединенные в территориально-единое государство, давно образовывали «Священную Римскую империю германской нации»[61] и все еще формировали Германскую Федерацию, так и потому, что все образованные немцы имели один и тот же письменный язык и литературу. Италия, хотя и никогда не обладавшая политическим бытием, как таковым, обладала, возможно, самой древней общей литературной культурой своей элиты[62]. И так далее.

«Исторический» критерий статуса национальной государственности подразумевал, таким образом, определяющую важность институтов и культуры правящих классов или образованной элиты, предполагая их идентификацию, или не слишком очевидную несовместимость с обычными людьми. Но идеологический аргумент для национализма был совсем иным, и намного более радикальным, демократичным и революционным. Он опирался на тот факт, что, что бы ни говорила история или культура, ирландцы были ирландцами, а не англичанами, чехи — чехами, а не немцами, финны — не были русскими, и ни один народ не должен был эксплуатироваться и управляться другим. Могут быть найдены или придуманы исторические аргументы, чтобы поддержать это требование — их всегда могут обнаружить, — но по существу чешское движение не выдвигало требования восстановить Корону (королевскую власть) св. Вацлава, а ирландцы не требовали отмены союза 1801 года[63]. Основа этого чувства разделенности не была непременно «этнической», в смысле легко узнаваемых отличий во внешнем виде или даже в языке. Во время рассмотрения периода движения ирландцев (большинство которых уже говорило по-английски), норвежцев (литературный язык которых не сильно отличался от датского) или финнов (чьи националисты говорили как по-шведски, так и по-фински) не придавали большого значения языку. Если они были культурными, они опирались не на «высокую культуру», которой большинство народов еще мало интересовались, а скорее на устную традицию — песни, баллады, эпосы, и т. д., обычаи и менталитет «народа» — простых людей, практически на крестьянство. Первой ступенью «национального возрождения» было неизменно единое, возрождающееся и приобретающее гордость народное население (см. Век Революции, глава 14). Но сами по себе они имели не политический характер. Те, кто были первопроходцами в этом, зачастую являлись культурными представителями иностранных правящих классов или элиты, такие как немецкие лютеранские пасторы или джентльмены-интеллектуалы из прибалтийских стран, которые собирали фольклор и предметы старины латвийского и эстонского крестьянства. Ирландцы не были националистами, поскольку они верили в леприконов (злых гномов).

Почему они были националистами и насколько глубоко они были националистами, мы обсудим ниже. Существенным здесь является то, что типичной «неисторической» или «полуисторической» нацией являлась также малая нация, и это поставило национализм девятнадцатого века перед дилеммой, которую редко признавали. Для сторонников «нации-государства» оно означало не только то, что должно было быть национальным, но также и то, что оно должно было быть «прогрессивным», то есть способным к развитию жизнеспособной экономики, технологии, государственной организации и вооруженных сил, то есть что оно должно быть по крайней мере довольно большим. Оно должно было стать, фактически, «натуральной» единицей развития современного, либерального, прогрессивного, и de facto буржуазного общества. «Объединение» так же как и «независимость» было его принципом, и там, где не существовало ни одного исторического аргумента для объединения — как, например, в Италии и Германии, — оно было, по возможности, сформулировано как программа. Не было ни одного какого бы то ни было свидетельства, что балканские славяне когда-либо рассматривали себя, как части одной и той же нации, но националистские идеологи, появившиеся в первой половине столетия, думали в терминах, «Иллирия» едва более реально чем Шекспир, «югославское» государство, которое должно было объединить сербов, хорватов, словен, боснийцев, македонян и других, которые и до сего дня демонстрируют, что их югославский национализм, говоря помягче, находится в конфликте с их чувствами как хорватов, словен, и т. д.

Наиболее красноречивый и типичный защитник «Европы наций-государств», Джузеппе Мадзини (1805–1872), предложил в 1857 году свою карту идеальной Европы{46}: она включала одиннадцать простых союзов этого вида. Очевидно, что его идея «наций-государств» очень отличалась от идей Вудро Вильсона, который лишь надзирал за постепенным переписыванием европейской карты в соответствии с национальными принципами в Версале в 1919–1920 годах. Его Европа состояла из двадцати шести или (включая Ирландию) двадцати семи суверенных государств, и согласно критериям Вильсона в определенном случае могло появиться еще несколько. Что должно было произойти с малыми нациями? Они четко должны быть объединены, в федерации или каким-либо другим образом, с или без некоторой еще пока неопределенной автономии, в жизнеспособные нации-государства, хотя это, казалось, не соответствовало замечанию Мадзини о том, что человек, который предлагал объединить Швейцарию с Савойей, Немецким Тиролем, Каринтией и Словенией, был едва ли в состоянии критиковать, скажем, Габсбургскую империю за надругательство над национальным принципом.

Самый простейший аргумент для тех, кто, отождествляя нации-государства с прогрессом, должен был отрицать характер «реальных» наций для малых и отсталых народов, или оспаривать, что прогресс должен превратить их в простые провинциальные единицы в пределах больших «реальных» наций, или даже вести к их фактическому исчезновению путем ассимиляции в некотором Kulturvolk (культурном народе). Это не казалось нереальным. В конце концов, вхождение в состав Германии не мешало мекленбуржцам говорить на диалекте, который был ближе к голландскому, чем к верхненемецкому (литературному), и который не смог бы понять ни один баварец, или в подобном же случае лужицким славянам пользоваться (как они поступают до сих пор) в основном немецким языком. Существование бретонцев, а также отчасти басков, каталонцев и фламандцев, не говоря уже о тех, кто говорит на провансальском и лангедокском диалектах, казалось совершенно совместимым с существованием французской нации, частью которой они были, а жители Эльзаса создали проблему только потому, что другое большое нация-государство — Германия — спорило об их национальной принадлежности. Кроме того, имели место примеры таких малых языковых групп, образованная элита которых без сожаления ожидала исчезновения их языка. Множество валлийцев в середине девятнадцатого столетия должны были покориться этому, и некоторые приветствовали ассимиляцию как средство облегчения проникновения прогресса в отсталый регион.

Имелся сильный элемент неравенства и, возможно, даже более сильный элемент, особо напрашивающийся при таких дискуссиях. Некоторые нации — большие, «прогрессивные», устоявшиеся, включая, конечно, собственного идеолога — были предназначены историей преобладать или (если Идеолог предпочитал дарвинистскую фразеологию) стать победителями в борьбе за существование; другие таковыми не становились. Все же это не должно расцениваться просто как заговор отдельных наций с целью угнетения других, хотя представители непризнанных наций едва ли могли бы быть посрамлены за такие размышления. Что же