во «временной» ИРА. Готовность фениев вступить в непосредственный союз с социал-революционерами и готовность социалистических революционеров признать революционный характер фенианства не должны поощрять иллюзии на этот счет[70].

Но мы не должны недооценивать новизну и историческое значение движения, чья финансовая поддержка исходила из масс ирландских чернорабочих, которых голод и ненависть к Англии привели в Соединенные Штаты, чьи рекруты вышли из ирландских эмигрантов-пролетариев в Америке и Англии — едва ли тем, что теперь является Ирландской республикой, были какие-нибудь промышленные рабочие — и из молодых крестьян и работников ферм в древних цитаделях ирландского «аграрного терроризма»; чьими кадрами были люди такие, как эти и самый нижний слой революционных городских чиновников, и чьи лидеры посвятили свои жизни восстанию. Оно предвосхищает революционные национальные движения отсталых стран в двадцатом столетии. Ему не хватало ядра социалистической рабочей организации, или, возможно, просто вдохновения социалистической идеологии, которая должна была превратить комбинацию национального освобождения и социального преобразования в такую громадную силу в этом столетии. Нигде не было никакого социализма, исключая социалистскую организацию в Ирландии, и фениев, которые также были социал-революционерами, особенно Майкл Дэвитт (1846–1906), преуспевший лишь во внесении определенности в деятельность Земельной Лиги, во всегда неопределенные отношения между массовым национализмом и массовым сельским недовольством; но даже это не до, а после окончания нашего периода, во время великой Аграрной депрессии конца 1870-х и 1880-х годов. Фенианизм был массовым национализмом эпохи триумфального либерализма. Он не смог сделать ничего, кроме формулировки требования вытеснить Англию и обрести полную независимость посредством революции ради угнетенных людей, надеющихся, что это так или иначе решило бы все проблемы бедности и эксплуатации. Он даже и это не совершил как следует, несмотря на самопожертвование и героизм фениев, их спорадические восстания (1867) и вторжения (например, в Канаду из Соединенных Штатов), которые осуществлялись без особого результата, а их драматические заговоры достигали, как обычно в таких случаях, немного большего, чем временная реклама; иногда довольно плохая реклама. Они породили силу, которая должна была завоевать независимость для большинства населения католической Ирландии, но, так как они не создали кроме этого ничего, они предоставили будущее этой Ирландии умеренным буржуа, богатым фермерам и торговцам небольших городов маленькой аграрной страны, которые должны были принять их наследство.

Хотя ирландский случай был все еще уникален, ничто не опровергает того, что в наш период национализм стал влиятельной массовой силой, по крайней мере в странах, населенных белыми. Даже хотя Коммунистический Манифест и был куда менее нереалистичен, чем часто предполагалось на основании утверждения, что «у рабочих нет родины», он, вероятно, завоевывал авторитет среди рабочих pan passu с политическим сознанием, хотя бы потому, что традиция революции сама по себе была национальной (как во Франции) и потому что лидеры и идеологи новых рабочих движений были сами глубоко вовлечены в разрешение национального вопроса (как почти повсюду в 1848 году). Альтернативой «национальному» политическому сознанию был, на практике, не «интернационализм рабочего класса», а субполитическое сознание, которое все еще действовало в масштабе, гораздо меньшем, или несоответствующем, таковому как нация-государство. Политически левацки настроенные мужчины и женщины, которые сделали четкий выбор между национальной и наднациональной лояльностью, как в случае международного пролетариата, были малочисленны. Левый «интернационализм» на практике означал солидарность и поддержку тех, кто боролся за то же самое дело в других нациях, а в случае политических беженцев, готовность принимать участие в борьбу там, где бы они ни находились. Но, как показывают примеры Гарибальди, Клюзэре[71] из Парижской Коммуны (который помогал фениям в Америке) и многих польских борцов, это не шло ни в какое сравнение со страстными национальными убеждениями. Это также могло означать отказ принять определения «национального интереса», выдвигаемого правительствами и другими силами. Немецкие и французские социалисты, объединившиеся в протесте против «братоубийственной» франко-прусской войны, все же не были бесчувственны к национализму как они видели его. Парижская Коммуна черпала поддержку из якобинского патриотизма Парижа так же, как и из лозунгов социальной эмансипации, а марксистские германские социал-демократы Либкнехт и Бебель извлекали много из них и из их обращения к радикально-демократическому национализму 1848 года против прусской версии национальной программы. То, что обидело немецких рабочих, было скорее реакция, чем немецкий патриотизм; и одним из наиболее неприемлемых аспектов реакции было то, что она называла социал-демократов vaterlandslose Gesellen (люди без родины), таким образом отрицая их право быть не только рабочими, но и хорошими немцами. И, конечно, было почти невозможным для политического сознания, тем или иным образом, не быть национально идентифицированным. Пролетариат, подобно буржуазии, существовал как международная реальность лишь концептуально. В действительности он представлял собой совокупность групп, обусловленных их принадлежностью к национальным государством или этническим [лингвистическим] отличием: английским, французским или, во многонациональном государстве, германским, венгерским или славянским. И в том, насколько понятия «государства» и «нации» были близки в идеологии тех, кто устанавливал институты и доминировал в гражданском обществе, политика в границах государства подразумевала политику в границах нации.

III

И все же, какими бы мощными ни были национальные чувства и (когда нации превратились в государства или изменились каким-то другим путем) чувство верности своей нации, «нация» не была результатом естественного роста, а искусственным образованием. Она не просто была чем-то исторически новым, хотя воплощала идеи некоторых очень древних групп людей, которые они все разделяли или думали, что разделяют против «иностранцев». Фактически, она должна была быть создана. Отсюда — серьезная важность учреждений, которые могли бы навязать национальную однородность, в первую очередь подразумевавшую государство, особенно государственное образование, государственную занятость и (в странах с обязательной воинской повинность) военную службу[72]. Системы образования развитых стран существенно расширились в течение этого периода на всех уровнях. Число студентов университетов оставалось необычно скромным по современным меркам. Исключая студентов теологов, Германия лидировала в этой области в конце 1870-х годов со своими семнадцатью тысячами студентов, затем со значительным отрывом следовали Италия и Франция с девятью-десятью тысячами каждая и Австрия примерно с восемью тысячами{49}. Оно особенно сильно не росло, кроме как под националистическим давлением и в Соединенных Штатах, где учреждения, предназначенные давать высшее образование, переживали процесс роста[73]. Среднее образование развивалось со средним классом, хотя (подобно высшей буржуазии, для которой предназначались средние учебные заведения) они оставались весьма элитными учреждениями, так же за исключением Соединенных Штатов, где общественная «высшая школа» начала свою карьеру демократического триумфа. (В 1850 году насчитывалась только сотня таких заведений на всю нацию). Во Франции пропорция учебных заведений, дающих среднее образование,