Он ничуть не рассердился:

— А не спеши удивляться, Оль, — обдумай эту мысль сама на досуге. И выдай-ка мне наконец денежку.

— Уходишь?

— Но сначала я еще разок сделаю тебе горячий шоколад-соскребыш.

И убежал. Он как-то спокойней стал убегать. Задумчивой трусцой.

— Жить, жить, родная, — вот в чем сейчас мелодия!.. Пей шоколад и радуйся. Пока он есть… Пока горячий! Пока сладкий!

— Максим!

А уже убежал своей легкой трусцой. Я-то думала, он за шоколадом.

Как с горы вниз.

Притом что я все время сама себя пугала — каждая, мол, следующая любовь у женщины проносится быстрее предыдущей».

* * *

Убежал к проблемному барабанщику. Или к сумасшедшему вокалисту, который едва-едва научился читать ноты, но уже грозил Максиму, что уходит петь в ближайшую церковь — там неплохо платят.

А теперь еще и популярность: саксофонист с кем-то подрался… прямо на улице… сколько у Максима хлопот!

В этот же вечер (для погрустневшей Ольги очень вовремя) раздался телефонный звонок… Издалека!

Взяла трубку, а там сильный, чуть глуховатый баритон. Мужской голос, вызывающий доверие.

— Здравствуй, Ольга. Здравствуй, дочка… Я так простецки называю тебя дочкой… Я — отец Максимки. Он рассказал. Он рассказал мне о тебе. И первое, что я тебе скажу, — сочувствую.

Ольга вся всколыхнулась, почти кричит. Словно бы ждала звонка.

— Как я рада вас слышать! Как хорошо, как правильно, что вы позвонили…

— Знаю, с ним трудно.

— Что вы!.. Конечно, конечно!.. Я счастлива. Да, да, проблемы тоже…

— Поменьше спорь — почаще прощай.

— Я прощаю. Прощаю…

— Значит, умная. Он молодой и взбалмошный — думает, что подражает мне. Копирует внешнее… У меня по жизни много друзей — вот и он хочет сразу и много.

— Да, да!

— Он пока что глуп — глуп по-мальчишески.

— Как вовремя вы позвонили. Как радостно мне вас слышать!

— Когда я вернусь в Москву, мы поговорим обстоятельно. Мы поладим, Ольга… По телефону мозги мягко ему не вправишь. А как еще?.. Поэтому я уже решил — я возвращаюсь… Ради вас обоих… Возвращаюсь в Москву, в мою подзабытую квартиру на Арбате…

— Я… Я скажу вам… Я постарше его…

— Знаю.

— На четыре года.

— Знаю. И не робей, я эту житейскую арифметику предвидел — знал заранее… У меня сердце болело. Потому что Максиму как раз и нужна жена постарше. В пределах. Года на три-четыре… Моя покойная жена тоже была меня постарше. И это оказалось — моя судьба.

И глуховатый, сильный, лишь чуть ущербный на звук мужской голос добавил:

— Оказалось — мое счастье.

Разговор бросил ее в жар. Разговор окончен. Но Ольга удерживает в ладонях тепло телефонной трубки. Не выпуская из рук, как залетевшую вдруг птичку. Мелкую горячую птичку. Ее жаркое тельце.

Года на три-четыре.

Ей представляется, что она в полной тьме. В темноте… И что некий вневедомственный лучик света, случайный, заблудившийся, соскользнул и упал на нее.

Улыбнулась.

И негромко, на пробу, произносит, ух, ты!.. словцо, которое так часто и так запросто произносит Максим:

— Батя.

* * *

Объявившийся отец Максима — горячая новость, которая сестрами обсуждается по телефону сразу же. Не знак ли Ольге с синего-синего неба? Не в помощь ли ей?.. Отец лепит сына. Отец умело прощупывает сына. Разве нет?.. Как скульптор!

Инна тут же! Спешит с наглядно утверждающей мыслью: — А разве наш отец не скульптор? В этом суровом смысле… Не пытался разве слепить нас обеих на свой диссидентский вкус?

— Не знаю.

— А я знаю. Я нет-нет и слышу за спиной… А-а! Дочь Тульцева? Что вы от нее хотите!.. Того самого?

— А для меня «дочь Тульцева» — как натужная нагрузка при первом общении с мужчиной. Как клеймо. Которое хочется скрыть. Что-то вроде клейма миледи… Клейма, от которого попахивает долгим женским одиночеством.

Инна смеется: — Ну-ну. По тебе не скажешь о долгом женском одиночестве… Миледи!

Ольга тоже смеется: — Ах, злюка!

Сестры при счастливом случае не прочь поддразнить одна другую.

Но вот уже Инна возвращается к бодрящей сегодняшней новости: — Ты, Оль, лучше расскажи еще про Максимкиного отца. Про голос… Как именно он говорил… По голосу можно угадать многое. Можно предвидеть.

— В голосе была забота. Честный, сильный мужской баритон.

— Сибирский Батя?

— Вроде бы так.

— Поддержка?

— Это был голос, которому хочется верить.

Неподалеку от Ольги возник Коля Угрюмцев. Юнец что-то сердито бормочет. Ставит мольберт и стул перед очередной репродукцией. Взял кисть… Но положил… Опять взял.

Инна услышала и спрашивает: — Что у тебя за шум?

— Коля.

— Продолжает копировать?

— Маниакально… Но прежде чем взяться за кисточку, он долго ищет рабочее место. Как собачонка, которая забыла свой дом — и не знает, где лечь. Ей всюду жестко. Чужие запахи!..

— Но ты говорила, он озлобленный.

— Временами.

— Где-то же есть у него мать, отец.

— Он не говорит.

— Ты, Оль, обещала его не гнать.

— Не гоню. И сама себе говорю — ведь здесь, в этой студии, жили не самые тихие люди. Время андеграунда! Малознакомые, чужие, разные, а ведь жили… не признавали друг друга!.. однако же ночевали рядом!

— Делились едой!

— Именно! Семь-восемь человек впритирку — и ничего. А теперь один малолетка, неужели в тягость!.. Обуржуазилась, госпожа Тульцева, говорю я себе.

— Конечно. Кормишь его?

— Суп жидкий, хлеб тонкий!.. Инночка, он так скромно ест… Так мало… Просто грех говорить, что его кормлю.

— Странный.

— И может быть, больной. Я вообще не знаю, как такие юнцы появляются на свет. Как и с кем прошли их детские годы? Как они едят… Где спят?

Инна зевает:

— Ладно. Ночь уже… Давай на сегодня прервемся…

Коля как раз нашел себе и своей кисточке место. Копирует.

* * *

— Нет, нет, сестренка. Не вешай трубку. Поговорим о Максиме. В какой-то момент я подозревала, что он… как бы это сказать!.. по-современному…

— Жиголо.