Максим огрызнулся: — Запомни, пацан. Этот кретин все в жизни соединяет напрямую.

Свет продолжает потревоженно, беспорядочно мигать. Включается запись под одной из спящих репродукций:

«СЫН КУПЦА ПЕРВОЙ ГИЛЬДИИ… В ОБЕСПЕЧЕННОЙ КУЛЬТУРНОЙ СЕМЬЕ…»

Коля предлагает Ольге: — Вызову м-ментов?

Макс Квинта смеется: — Ха! В здешней ментовке все мои друзья. Менты обожают рок-музыкантов.

— О-особенно непохмелившегося б-б-барабанщика.

Звучит заново:

«СЫН КУПЦА ПЕРВОЙ ГИЛЬДИИ…»

Максим наконец взрывается: — Ну, все. Этот сын купца меня достал!

Он выпускает из рук репродукции Кандинского. Отдает Ольге… На! забирай его! переспи с ним!

И взывает, как взывают в последний раз, к жестокому женскому сердцу — взывает к кончающейся любви:

— Лёльк!

Но Ольга вдруг решилась: — Уходи… Кандинского не прощу.

Напряженное молчание. Максим отвечает коротко: — Я тоже.

Прошла неделя или около того.

Ночь. Мигнул вдруг огонек — ожил лучик подсветки у одного из Кандинских. Ольга встала с постели.

Она идет на шорохи… Насторожившись. Шлеп-шлеп тапками… В сторону еще раз чутко мигнувшей подсветки — и там навстречу Ольге он, Максим. Теперь в полной тьме. Он движется еще более осторожно, чем она. И более осторожно, чем в прошлый раз… Шаг еле слышный… легкий… вороватый. Как и когда он пробрался ночью в студию?

Ольга, вскрикнув, отшатнулась. Максим в полутьме крепко и знакомо схватил ее за плечи.

— О боже мой. Это ты?.. Напугал.

Как ни в чем не бывало Максим спрашивает. Сердито спрашивает. Он продолжает, разматывает вчерашнее. Но в темноте:

— Родная. Или мы любим друг друга — или нет?.

В своем великолепном стиле.

— Мы любим или нет?

И сразу же в ход претензии художника к людям. К людям вообще. Ну а косвенно, конечно, к ней — к Ольге:

— Я ушел от друзей. Я бросил, оставил их голодными. Они жрут пыль. Они хотят еды… настоящей еды… хоть немножко пива… Мы, Оль, создали отличную группу… Да, да, у нас в плохой форме вокалист. Но зато вернулся какой барабанщик!

«Я уже хорошо знала этот нюанс. Он хотел, чтобы я чувствовала себя виноватой. Чтобы была в ответе. За барабанщика… За скучающего без секса солиста… Какие ребята, а?!. За весь неустроенный муравейник. За неудавшихся рок-героев. И за удавшихся сволочей. За грязь жизни. Чтобы за все и за всех была виновата женщина.

— И разве я пьян?.. Скажи, родненькая. Нет, ты честно. Я пьян?

— Нет.

— Вот видишь!

Он и правда не был пьян. Да он и не был пьяницей. Чего нет, того нет… Кой-какой легкий запашок гулял, конечно, от щеки к щеке. Но не всерьез… Местный анапский бриз. Дуновение.

И конечно, Максиму очень хотелось сварить мне поутру горячий шоколад.

— Я уже было решил покончить, завязать с ними… К чертям! бросаю моих гениев, а ведь они гении, Лёльк… гении! это без дураков!.. бросаю провонявшую метропоездами московскую оглохшую музыку! Все бросаю. Уеду в Сибирь. Легко!.. Уехал же туда мой отец… За окнами ельник. Я уже слышу стук колес. Уже чувствую привкус чая, который разносит по вагону приземистая сибирская проводница.

Вот бы хорошо, — мелькнуло. Развязался бы узел.

— Лёльк!

— А?

— Знаешь, что меня остановило?

— Знаю. Ты подумал, вспомнил про немалые деньги на билет.

— Нет, родная. Меня остановило другое. Я думал о тебе… Я подумал — как же она без меня? Как жить будет?»

* * *

— Отец, однако, не боялся бросать. Не боялся бросать, а значит — не боялся начинать снова. Ты же знаешь, Лёльк, отец вообще-то москвич. Но шесть лет, даже больше, он в Сибири — у друзей. Заболел Сибирью… Настоящий сибирский мачо! Он там охотится на волков. Со своим дружком Звоницыным…

Максим, вспоминая, словно бы слышит со стороны суровый голос отца. Сильный, раскрепощенный мужской голос:

— Звоницын… Ударение на «о», Максим. Запомни. Обязательно на «о»… Звоницын.

— Отец, Лёльк, всегда поправлял меня… мое ударение… Звоницын.

Но Ольга уже решилась на последнее объяснение… сейчас же!.. и на разрыв. Да, среди ночи.

— Максим. Я беру всю вину на себя. Это была моя ошибка. Это я ошиблась… Твоя замечательная музыка. Твое открытое мужское лицо! Я обманула сама себя. Я поторопилась. Я влюбилась… Прости меня.

— Как странно, родная. А я шел сюда и как раз думал: если Лёлька меня бросит, мне конец.

— Твои находчивые, замечательные острые слова… шутки. — Ольга всхлипнула. — Твое обаяние… Уже не поможет.

— Непонятно.

— Все понятно, Максим. Это точка. И пожалуйста не думай ни про секс, ни про то, какой ты мужчина. Ты замечательный сильный мужчина… Но… Но я… Я беру вину на себя… Не сердись. Тебе… тебе ведь было хорошо здесь? в этом скромном полуподвале? со мной?

— Еще как, Лёльк!

— И мне было чудесно. Этого у нас не отнять. Это было, было. Этого могло не быть вовсе.

— Ты плачешь?

— Пустяки. Слезится глаз.

Они стоят друг против друга, еще секунда — и разрыв.

Максим ищет слова. И кое-что, как ему кажется, он находит:

— Я, Лёльк, вот о чем думаю. Ты, Лёльк, не любишь меня так же мощно, как я тебя.

Да, смешно. Он умеет смешно.

Но Ольга не смеется: — Потише, Максим…

— Боишься, что твой угрюмый заика проснется.

— Он спит крепко.

— К тебе не пристает?

— Максим!.. Он больной мальчик.

Помолчав, Максим решается на большую уступку.

— Хорошо, Лёльк. Я согласен… Мы выступим здесь, в твоей К-студии. Рядом с этой абстрактной мазней. Будем здесь хороводиться… В безлюдной кафешке с чаем. Под шорох газет… Ты намалюешь нам абстрактную афишу, да?.. Жить жизнь можно везде. Мы вернемся сюда — с заблеванных московских окраин.

С тяжелым вздохом концептуальный музыкант Макс Квинта заключает и ставит свою дорогостоящую подпись:

— Согласен.

— Теперь я не согласна. Поздно, Максим. Не хочу… Не хочу пьяных воплей, не хочу разборок твоих гениев. Твой супербарабанщик для меня никто…

— Лёльк! Я не могу в это поверить!

— Вот здесь он сидел, помнишь?.. Уронил голову. В остывшую уже кашу… А если бы в горячий суп? В дымящийся борщ?!