Его голос слегка дрогнул, когда он произносил «возьмет моего сына», и я инстинктивно двинулась к нему, желая прикрыть рану, что сквозила за этими словами. Джейми был будто деревянный, когда я коснулась его, — он не желал, чтобы его обнимали. Однако взял мою ладонь в свою и сжал ее.

— Ты думаешь… что готов рассказать?

Я не была шокирована: Джон Грей говорил мне об этом предложении годы тому назад, еще на Ямайке. Однако, думаю, он не понял, в чем был его истинный смысл.

Рука Джейми сжалась на моей, и он провел большим пальцем по моему, легонько поглаживая ноготь. Он посмотрел на меня, и я ощутила, как глаза исследуют мое лицо — не вопросительно, а так, как бывает, когда люди по-новому видят нечто давно знакомое. Глаза вдруг узнают то, что долгое время было известно только сердцу. Он поднял вторую руку и провел по линии бровей, два пальца на мгновение замерли на моей скуле, затем он запустил холодную ладонь в теплую копну моих волос.

— Невозможно быть так близко друг к другу, — наконец сказал он, — быть друг у друга внутри, чувствовать запах пота, касаться волос на теле — и не видеть души. Даже если ты сможешь… — Он замялся, и я задумалась о том, кто сейчас пришел ему в голову — Черный Джек Рендалл или Лаогера, женщина, на которой он женился, думая, что меня нет в живых. — Что ж, это страшно само по себе, — закончил он мягко и уронил руку.

Между нами повисла тишина. Внезапно снаружи послышался шелест травы: Адсо совершил резкий прыжок и исчез из вида, пересмешник принялся беспокойно кричать с большой красной сосны. В кухне что-то со звоном упало на пол, а затем до нас донеслось ритмичное шуршание метлы. Все это были домашние звуки, звуки жизни, которую мы создали.

Делала ли это когда-нибудь? Ложилась ли с мужчиной, не видя ни частички его души? Да, и он был прав. По спине пробежал холодок, и волосы на коже беззвучно встали дыбом.

Он вздохнул, и вздох этот, казалось, шел от самых стоп, а затем пригладил убранные в косичку волосы.

— Но Джон не стал этого делать. — Джейми выразительно взглянул на меня и криво усмехнулся. — Он сказал, что любит меня. Что если я не могу ответить ему взаимностью — а он знал, что я не могу, — то он не станет разменивать настоящую монету на фальшивку.

Он встряхнулся, как собака, выходящая из воды.

— Нет. Человек, который сказал такое, не может оказаться тем, кто насилует ребенка из-за симпатичных голубых глаз его отца. Это я могу сказать тебе наверняка, саксоночка.

— Нет, — эхом отозвалась я. — Скажи мне… — Я запнулась, и он поглядел на меня, приподняв одну бровь. — Если… Если бы он… Принял твое предложение… и… Ты бы обнаружил… — Я искала подходящие слова. — Не таким, эээ, достойным человеком, как ты надеялся…

— Я сломал бы его шею прямо там, у озера, — ответил он. — Не имело бы значения, повесят меня или нет: я не дал бы ему забрать мальчика. — Но он оказался не таким, и я позволил, — добавил он, чуть пожав плечами. — Так что, если молодой Бобби и ложится в постель к его светлости, думаю, он делает это по доброй воле.

Ни один человек не способен показать себя с лучшей стороны, когда кто-то держит его за задницу. Я замечала это прежде, и Роберт Хиггинс не стал исключением из правил.

— Больно почти не будет, — сказала я насколько возможно утешительно. — Тебе только нужно стоять смирно.

— О, я постараюсь, мэм, я справлюсь, — горячо заверил меня он.

Бобби был в одной рубашке. Он стоял на хирургическом столе на четвереньках, так чтобы пораженная зона была на уровне моих глаз. Щипцы и нити для лигатуры были разложены на столике справа от меня, рядом с миской свежих пиявок, приготовленных на всякий случай.

Он сдавленно пискнул, когда я приложила к его заду салфетку, смоченную скипидаром, чтобы хорошенько продезинфицировать место перед операцией, но Хиггинс сдержал слово и не дернулся.

— Мы добьемся отличного результата, — заверила я, беря в руку пару длинноносых щипцов. — Но если ты хочешь, чтобы он сохранился, то придется серьезно изменить рацион. Ты меня понял?

Он судорожно выдохнул, когда я взяла один из узлов и потянула на себя. Всего их было три, классическое расположение: на девять, два и пять часов. Они были вспухшие, как малина, и примерно такого же цвета.

— Ой! Д‑да, мэм.

— Овсянка, — твердо сказала я, беря щипцы в левую руку и не ослабляя при этом хватку, чтобы взять правой иглу с вдетой в нее шелковой нитью. — Каша каждое утро, без всяких отговорок. Ты заметил изменения к лучшему в пищеварении с тех пор, как миссис Баг начала кормить тебя кашей на завтрак?

Я свободно обернула нитью основание узла, затем осторожно протолкнула иголку в петлю и туго ее затянула.

— Ах!.. Ох!.. О… говоря по правде, мэм, это как гадить кирпичами, завернутыми в ежиную шкуру. Ничего не изменяется, что бы я ни ел.

— Что ж, изменится, — уверенно сказала я, закрепляя лигатуру узлом. Я отпустила узел, и он глубоко вздохнул. — Теперь виноград. Ты ведь любишь виноград?

— Нет, мэм. У меня сводит зубы, когда я его кусаю.

— Правда? — Его зубы не выглядели гнилыми, но стоило осмотреть их еще раз — возможно, он страдал от цинги. — Что ж, мы попросим миссис Баг сделать для тебя пирог с изюмом — его ты сможешь есть без всяких проблем. У лорда Джона хороший повар? — Я прицелилась, снова взяв в руку щипцы, и зафиксировала следующий узел. Теперь уже привыкший к ощущениям, Бобби лишь тихонько крякнул.

— Да, мэм. Индеец по имени Маноке.

— Хмм.

Повернуть, приподнять, затянуть, завязать.

— Я запишу рецепт пирога с изюмом, отнесешь ему. Он готовит ямс или бобы? Бобы в этом деле очень помогают.

— Думаю, да, мэм. Вот только его светлость…

Я оставила окна открытыми для проветривания: Бобби был не грязнее других, но и совершенно точно не чище — поэтому я услышала звуки с тропинки, что вела к дому: голоса и звон упряжи. Бобби тоже их услышал и испуганно посмотрел в сторону окна, задняя часть его туловища напряглась, как будто он был кузнечиком, который вот-вот спрыгнет со стола. Я было схватила его за ногу покрепче, но потом передумала. Я не могла закрыть окно — только ставни, но мне нужен был свет.

— Вставай-ка и спускайся со