Ночью они говорили о Доре — что с ней будет, когда он отправится в санаторий. Она будет с ним рядом, комнату снимет, будет его навещать, все это где-нибудь в лесистой местности, где погулять можно и на скамейке посидеть, на весеннем солнышке погреться. Она уже даже радоваться начала, говорит она, дядя ведь не зря, наверно, так за этот Давос ратовал, но вообще-то ей все равно где, она каждому дню, проведенному рядом с ним, будет благодарна. Сейчас, утром, за завтраком, он мог бы рассказать ей, что раздумывает над новой историей, пока еще не слишком отчетливой, вчера, когда она давно уже заснула, у него родилась задумка, нечто вроде итога, опять как будто про животных, но и про музыку, про пение, и как это все взаимосвязано. Может, она и сочтет это добрым знаком, думает он, и точно, она и вправду ужасно рада, что у него планы на будущее, жизнь продолжается, на худой конец даже и в Праге — в порядке исключения можно упомянуть и это противное название, — потому что в крайнем случае он возьмет ее с собой даже в Прагу.

12

Пусть отъезд из Берлина, можно считать, дело почти решенное, в ее жизни по-прежнему выпадают счастливые мгновения — после обеда, когда она юркает к нему в постель, или когда он ест, его взгляд, признательность, хотя это она должна быть за все благодарна, его рукам и даже ногам, да, за то, что так исправно к ней ходили, там, в Мюрице, в самые первые их дни. Как раз потому, что им, скорей всего, придется уехать, она и этими днями не может пренебрегать, ведь это дни рядом с ним, их совместная жизнь. Она неохотно уходит из дома, покупки старается делать поблизости, да только поблизости многого не купишь, ей довольно далеко приходится бегать, и она всякий раз боится, сама не знает чего, когда через час или дольше возвращается и его слышит, и по первому же звуку его голоса тотчас узнает, что с ним и как.

Вот уже несколько дней у него кашель сильнее, чем когда-либо прежде. Вообще-то она раньше и вовсе его кашля не слышала, зато теперь нагоняет упущенное с лихвой, у него настоящие приступы, продолжающиеся иногда часами, что утром, что вечером. Франц ее тогда гонит, ведь он пользуется своей бутылочкой и не хочет, чтобы она это видела, а сама бутылочка у него теперь, похоже, все время полная. Однажды она его спросила, что там и как, и даже видела мельком, и тут он почти всерьез разозлился. Температура у него постоянно около 38, но из-за этого он нисколько не тревожится, так он сказал, лежит на веранде на солнце и единственно, чего боится, это санатория.

Они по-прежнему настраиваются на Давос. Франц спросил, не поехать ли им вместе через Прагу. Потом вдруг на короткое время всплывает другой санаторий, в Венском лесу, домашние изо всех сил стараются подыскать для него что-то подходящее. Франца, как всегда, не устраивают цены, но об этом она и слышать не хочет. Неужели ты для себя чего-то жалеть будешь? Мне вот для тебя ничего не жалко. По утрам, когда надо вставать, она долго раздумывает, что ей сегодня для него надеть, потом в ванной прихорашивается, румяна накладывает, но чуть-чуть совсем, ровно столько, чтобы он не заметил.

Франц спросил ее, что бы ей хотелось в подарок на день рождения. Из-за кашля он иногда по нескольку минут ни слова выговорить не может, даже стоя, даже на ходу, потому что, когда кашель совсем сильный, он встает и пытается ходить, медленно, небольшими шажочками, а сам просто сотрясается от кашля. И отмахивается, мол, не сейчас, дает понять, что все это глупо ужасно, и даже улыбаться пробует, хотя это не улыбка скорее, а почти гримаса.

Полночи он прокашлял, из-за чего в день ее рождения оба они совершенно без сил. Но все равно она надевает зеленое платье, ведь он всегда говорил, что для него это Мюриц. Он и на сей раз не преминул заметить, до чего восхитительно она в этом платье выглядит, а еще, что он при этом всегда о ее матери думает, ведь без нее у него бы и самой Доры не было.

В угоду ей он пытается есть, просит ее купить себе от него цветов, а она и в самом деле около полудня выходит из дому, чтобы купить букетик нарциссов. А когда возвращается — он опять уже совсем болен. Он спит, она сидит возле его кровати, трогает лоб, совсем горячий, и тут он начинает бормотать что-то невнятное, бессвязное, но как-то легко, просветленно, даже очнулся на миг, улыбнулся ей и снова впал в забытье.

Им срочно нужен врач. Тут она вспоминает, что в Бреслау, много лет назад, она как-то познакомилась с одним доктором, он, как и она, потом перебрался в Берлин и работает в Еврейском госпитале. Доктор Нелькен. Сперва она его не застает, просит перезвонить. Два часа спустя, так и не дождавшись ответного звонка, звонит сама, на сей раз удачно, да, Бреслау, он помнит и обещает приехать как можно скорей.

Вид у Франца ужасный. По такому случаю он встал и оделся, врача принимает в костюме, описывает свое самочувствие, позволяет себя осмотреть. Тут мало чем поможешь. Врач, низенький, жилистый человечек, говорит им то, что они и без него знают. Им надо отсюда уезжать. Я так и думал, роняет Франц. В эту минуту он ужасно от нее далек, стоит у окна, опираясь на подоконник, совсем чужой, и смотрит с улыбочкой, то ли смущенной, то ли снисходительной, словно хочет этому доктору Нелькену сказать, что его визит, к сожалению, был только напрасной тратой времени.

Поскольку от гонорара доктор Нелькен отказался, Франц на следующий день посылает ему книгу о Рембрандте. Она относит книгу на почту и, расстроенная, грустная, долго стоит в очереди. Не то чтобы Франц прямо ей попенял за вызов врача, но она прекрасно поняла, что ему это было неприятно. И если она еще и Элли по телефону об этом расскажет, он, наверно, еще больше будет недоволен, она стоит внизу в прихожей и говорит только то, что и так известно, хочет узнать, нашелся ли уже подходящий санаторий, но, увы, там на поиски брошены все силы и во всех направлениях, однако пока, к сожалению, безрезультатно.

Может, им и вправду вместе в Прагу уехать? Для Франца, похоже, тут и сомнений никаких нет, да, в Прагу, но только на несколько дней, прежде чем отправиться дальше в Давос, как и предполагалось по плану. Без нее он и шага не сделает, уверяет он, сколь ни странно все это будет выглядеть в доме родителей, сколь истово еще несколько недель назад он этой мысли ни противился. Они долго говорят о городе, о том, что он ей покажет, если, конечно, будет в состоянии. Настроение у него хорошее, его издательство прислало ему договор на новую книгу, и даже деньги обещают заплатить еще до того, как книга выйдет, причем, как он утверждает, какую-то баснословную сумму, — он потом весь день этому радуется.

Насчет Праги она не знает, как быть.

Впервые к ним на Хайдештрассе приезжает Юдит, привозит конфеты — это запоздалый подарок Доре ко дню рождения — и пытается их обоих подбодрить. Франц лежит на веранде и сетует, что они так мало друг друга знают, хотя столько было времени познакомиться поближе, а теперь вот им всем разъезжаться бог весть в какие стороны. Выясняется, что Юдит едет даже не в мае, а совсем скоро, в конце месяца. Франц дает ей адрес Бергманов, на случай, если ей понадобится помощь или возникнет желание поговорить на древнееврейском. Он надеется, что она будет им писать, ведь, как и очень многие другие, он о Палестине только мечтал, а вы-то действительно едете, пожалуйста, не забывайте нас. Звучит это печально и даже по-деловому, но уже вскоре он снова шутит, ничего, зато в самое ближайшее время, если все будет благополучно, он жутко разбогатеет и даже прославится, будет знаменитостью не меньше, чем сам Бреннер[15].