– Ты живешь, чтобы читать, и читаешь, чтобы жить, – сыронизировал как-то Гера, застав меня с книгой.

– Боюсь, что ко мне это не относится, – проговорил я, усмехнувшись, и с гордостью подумал о маме.

«Если я перестану читать, я умру», – сказала она однажды.

А я про себя так до сих пор точно не знаю…

Книги – вся учительская зарплата уходила на книги, – в кулинарию я бегал с зажатой в кулаке мелочью… Котлеты продавались в нашем школьном буфете: отдельно – по десять копеек, на кусочке черного хлеба – по двенадцать, и – верх кулинарного мастерства и гурманства – котлета в тесте за пятнадцать копеек! Котлеты… Они были совсем небольшие, с концов такие остренькие, холодные и твердые, как камушки. Да, я их очень любил, но, признаться, представлял двухтысячный год с другими котлетами, и я знал, с какими… Однажды тот сосед – капитан какого-то ранга и его красавица-жена ими меня угостили. Почему-то я не мог попасть домой: то ли ключ потерял, то ли еще что, – сидел под дверью, пригорюнившись, а тут они – «Ну-ка, заходи!» – приказал он громко и дружелюбно. Во всей их квартире пахло чем-то одуряюще вкусным, а на столе в кухне стояла большая тарелка, в которой высокой горкой лежали котлеты – они-то так и пахли!

– Садись и ешь!

Я съел две или три штуки, больше не успел, потому что пришла мама и забрала меня, почему-то очень сердито забрала… Но я потом долго не мог есть школьные котлеты, и даже не называл их котлетами. Настоящие котлеты – это такие довольно большие, в пол-ладони круглые лепешечки с твердой поджаристой корочкой, при этом они очень легко разламываются пополам, и тогда густой теплый запах лука и чеснока, а также горячего сочного смешанного с мясом хлеба ударяет в нос так, что слюнки текут. И вот такая же точно тарелка с котлетами, как у соседа – капитана какого-то ранга, представилась мне стоящей на нашем праздничном столе во время встречи двухтысячного года, – я мечтал, а мама в это время проверяла тетради, уверенная в том, что я честно делаю уроки. Смешно? Конечно же смешно! Вместо котлетного коммунизма – бигмаковский капитализм. А Даша хорошо готовит… – Ты что, уже проголодался? Ты же сегодня два биг-мака слопал! – Сам ты слопал! Да я и не о еде вовсе, я – о Даше… Вареники, которые она приготовила в мой день рождения, были просто превосходны! Никогда в жизни не ел более вкусных вареников! (Правда, Даша сказала, что они из пачки, но я уверен, что это от скромности.) Но я все-таки хотел бы, чтобы, когда мы будем встречать двухтысячный год, на нашем праздничном столе были жареные котлеты. Я понимаю, что это блажь, блажь и нахальство, но мне все же кажется, что мечты должны иногда сбываться. – Значит, ты хотел бы встретить двухтысячный год с Дашей? – Да, хотел бы… А что, нельзя? – Ну почему, можно… Как Женька говорит: «Хотеть не вредно». – Вот именно. – А как же Алиска? – Алиска? А она прошлый Новый год дома встречала? Ей с ровесниками интересней. – И ты оставишь Женьку одну? – Почему одну? Мы никогда не встречали Новый год только вдвоем, всегда с соседями по подъезду: с Ивановыми или Глоцерами, у себя или у них поочередно. Я посчитал – двухтысячный год мы должны будем встречать у Глоцеров. Не хочу. И вообще! Я не собираюсь оставлять Женьку… И не собираюсь бросать Алиску! Просто… Я люблю Дашу, я просто люблю Дашу!

«– Это любовь с первого взгляда?

– А разве бывает другая любовь?»

Ну и что, что из «Человека-амфибии», зато какие прекрасные слова!

Даша вернула мне не только мою детскую мечту, Даша вернула мне веру. Да, да, – Даша вернула мне веру! В детстве я верил, что с приходом двухтысячного года наступит та самая «эра светлых годов», про которую пелось в пионерском гимне, и потом, когда вырос из пионерского галстука, – верил, иначе, конечно, но все равно верил – во что-то уже не пионерское, но все равно светлое! А потом, как-то незаметно, моя вера исчезла. Не могу сказать, что без этого моя жизнь потеряла смысл: семья, работа, мама, друг – это ли не смысл? Так что – и смысл был, и все было, не было лишь веры, моей личной веры. Я перестал ждать Нового года, и, когда вечером тридцать первого декабря ложусь вздремнуть полчасика, уже не боюсь проспать его встречу. Кто в этом виноват? Ивановы и Глоцеры? Нет, конечно, Ивановы не виноваты, а тем более не виноваты Глоцеры, просто, как мне кажется, нам не следует больше вместе встречать Новый год, но я не представляю, как об этом сказать Женьке, больше всего на свете Женька любит традицию, то есть «чтобы было, как было». Я тоже люблю традицию, но, понимаешь, Женечка, бывают традиции хорошие, а бывают традиции плохие, и вот от них надо решительно отказываться!

– А почему эта традиция плохая?

– Потому что мне от нее плохо.

– А мне хорошо!

Я знал, что именно так ты скажешь, наверное, ты права, да нет, ты, конечно, права, а я не прав, потому что, если одному члену семьи хорошо, другому не может быть плохо, ведь семья – это одно целое, так что мне не плохо, совсем не плохо, а очень даже хорошо, но только не с Ивановами и Глоцерами, когда мы встречаем с ними Новый год. – Так значит, ты хочешь встретить двухтысячный год с женой и любовницей одновременно? Интересно… – При чем тут жена? И никакая Даша мне не любовница! Я хочу встретить двухтысячный год так, как хочу его встретить – с котлетами, с настоящими котлетами, какие ел однажды в детстве, и с самыми дорогими и близкими мне людьми! Разве это много? – Мало. – Ну вот… А что касается Даши, то с ней мне хорошо всегда, в любую минуту, в любую секунду нашего общения. Снова и снова я вспоминаю тот момент, когда я позвонил, ты открыла дверь, и я увидел твои глаза, огромные, бездонные. Глаза – зеркало души. Кто сказал? Не знаю, и знать не хочу! Я знаю лишь одно – душа у тебя такая же огромная и такая же бездонная! И еще, конечно, голос… У Даши – голос. Который год она поступает в Гнесинку по классу вокала и, я верю, обязательно поступит. Правда, я не слышал, как она поет, – голосу нужна сцена, а о какой сцене может идти речь в маленькой однокомнатной квартирке? Не слышал, но знаю – голос у нее удивительный, голос уникальный, достаточно слышать, как она говорит. Это голос ребенка, одинокой маленькой девочки, у которой нет в огромном городе никого, кроме маленького Тотошки… Никогда не забуду, как ты тогда сказала: «Тотошка умирает…» Он держится на Дашиной любви и, отчасти, на моих визитах. По средам. «Дашины среды»… Мне хорошо во все дни недели, а по средам я просто счастлив! Так что успех в профессии ветеринара – понятие относительное. Я, например, знаю кое-что, чего не знают многие, например, про собак. Когда говорят, что собаки – те же люди, только лучше, они, конечно, преувеличивают. Собаки есть собаки. Но есть в них кое-что, что, несомненно, сближает их с людьми, и не просто сближает, а ставит в один ряд. ОНИ ВЗДЫХАЮТ! Они вздыхают, как люди, а это значит много больше, чем если бы они, как люди, пили, курили и сквернословили. Или разгадывали кроссворды… Нет, нет, что бы мне ни говорили, собаки сегодня ближе к людям, чем даже сами люди… Но как же я тебя ненавижу, как же я тебя ненавижу, Золоторотов! Нет, права, тысячу раз права Женька, когда говорит: «Запомни, Золоторотов: любовь – не слова, а поступки». Твоя любовь всегда абстрактна: любовь к семье, любовь к матери, любовь к Даше… Да и дружба твоя не выдерживает испытаний! И сам ты, Золоторотов, не выдерживаешь испытаний! Ведь ты уже несколько раз порывался сказать, что ты не Гера, и таким образом мог предать друга. Три дня и три ночи, как же… А сам уже сейчас готов спрятаться в кусты! «Дашенька, я люблю тебя!» Сволочь и гад, свинья и скотина!