ГУЛАГ» – плохая книга, другое – утверждать, что это выдумка и ложь. Были о терроре книги хорошие, однако оставались нам недоступны, а литературно бездарный и двуличный человек проскочил и зафиксировал наше время. Преувеличил, исказил, но не выдумал страдания, неустранимые из советской истории. Незабываем и героизм, непостижима связь между ними.

«За нами должны прибыть грузовики».

Из дневника Николая II 31-го июля 1917 г.

Передо мной дневник Николая II в издании на английском, запись о грузовиках я дал в обратном переводе. В ожидании грузовиков царь находился в Царском Селе под арестом. Головную машину в автоколонне вёл Дядя Миша, человек военный, прикомандированный с января 1917 г. к Ставке Главного Командования во Пскове.

После Февраля его назначили командовать правительственным гаражом. Получил он распоряжение отправиться в Царское Село и доставить политических узников на станцию Варшавской железной дороги. Грузовики, которых ожидал низложенный царь, предназначались для домашней утвари, Николай и его семья разместились в двух автомобилях, царь их называет «моторами», как было принято, это я проверил позднее по русскому оригиналу.

О чрезвычайной поездке Дядя Миша оставил записки, хранились в Отрадном – наше гнездо под Ленинградом, где Иван Солоневич, идеолог народной монархии, в годы революционной разрухи менял обесцененные рубли на сало. Рядом, забор в забор, правительственная дача в бывшем загородном особняке купца-раскольника (в подвале обнаружили хлыстовскую избу). На даче жила вдова Кирова или, может быть, её сестра, которая, согласно биографам, играла в кировской семье роль первостепенную. По словам моей матери, разговоры я вёл со вдовой, выражая свои мнения конвульсиями конечностей. Навещавший вдову (или свояченицу) свидетель убийства Кирова Иван Кодацкий, советский и партийный деятель, любитель спорта, прежде чем его репрессировали, регулярно ходил на футбол и брал с собой племянника Деда Бориса, Валю Воробьева, погибшего в Блокаду.

Когда я стал способен прочитать написанное Дядей Мишей, его записок уже не существовало. Перед самой войной Дядя Миша скончался от неопознанной болезни, а наш дом во время войны сгорел, и как горел, с другого берега Невы видел воевавший там Дядя Юра: наш берег был опорным пунктом немецкого сопротивления[75].

Дяди-Мишины записки читал мой отец и подтвердил, что я слышал от Деда Бориса, между собой дед и отец не знались, о записках у меня сложилось представление, я думаю, достаточно достоверное. Царь в дневнике называет станцию, куда вез его Дядя Миша, – Александровская, там работал наш прадед-машинист, для Дяди Миши родная дорога. В Царскосельском парке всюду виднелись штабеля дров. «Знаете, кто это напилил?» – спросил Дядю Мишу сидевший рядом с ним низложенный самодержец. И с гордостью последний российский император сообщил моему двоюродному деду: «Это я напилил». Вспоминал ли царь Филопемена? Как мы теперь знаем, Николай был человеком начитанным, а полководец, прозванный «последним греком», считал нужным выполнять домашние работы, припасал дрова, взятый в плен римлянами, совершил над собой казнь сократовскую: принял яд…

Дважды путь нашей семьи фатально и оба раза автомашинно пересекся с последним царем, поэтому я подначитался о последнем царе, надеясь найти хотя бы косвенное отражение той поездки. Мемуары совпадали с рассказами о записках Дяди Миши, который вёз царя, напилившего немало дров и ставившего это себе в заслугу.

«Совершенно не в состоянии принять никакого решения. Он находится во власти какого-то паралича воли, его действия не управляются здравым смыслом, но чьими-то намеками, какими-то симпатиями… Но кто может в этом разобраться? Ясно только одно – править он не способен» – мнение о царе, высказанное с началом Русско-Японской войны генералом Дохтуровым, записано бароном Врангелем, отцом «Черного барона». Когда началась Первая Мировая война, барон-отец выразил и свое собственное мнение: «Царь Николай II царствовал, был Верховным главнокомандующим, но государством не правил, армией не командовал, быть Самодержцем не умел. Он был бесполезен, безволен и полностью погружен в себя. Он держался за трон, но удержать его не мог и стал пешкой в руках своей истеричной жены». «Прикосновение к делу вызывало в нём прямо какую-то враждебность», – прочел я у князя Волконского, который, как Директор Императорских театров, виделся с царём «чаще чем министры» и оказался свидетелем безразличия и пустоты на месте, где должны бы находиться энергия, ум и воля. Царь, по свидетельству Волконского, играл в теннис, когда получил телеграмму о Цусимском поражении, положил телеграмму в карман и продолжал игру. Телеграмму о падении Порт-Артура получил за завтраком, отложил телеграмму в сторону и продолжал завтракать.

В хорошо написанной Ильей Сургучевым повести «Детство Императора Николая II» нет, однако, формирования тех черт характера, которые проявились, когда мальчик стал молодым человеком и ему пришлось занять царский престол. Предреволюционная Россия в лице Императора и его Августейшего семейства подражала персонажам «Вишневого сада»: царь выслушивал «Лопахиных», предлагавших ему меры спасения и отвечавших на вопрос, что делать, ответы сводились к незамедлительным действиями, и если Лопахин предлагал разбить имение на участки и распродать, то к царю обращались с требованием передать власть в руки буржуазии. Владельцы вишневого сада, услыхав слово «продать», начинали говорить об энциклопедическом словаре, где их сад отмечен как достопримечательность. Властелин державы говорил о долге, предписанном ему свыше, – отговорка, прикрывающая привычку к неделанию. Вывод Волконского из общения с императором: «Против собственной природы в обязывающее положение оказался поставлен человек с трагической судьбой и безо всякого трагизма в своей личности»[76].

Допустим, и директор театров, и боевой генерал, и барон, говорившие о безволии монарха, оболгали царя, но есть немало свидетельств, что царь был не столько тверд, сколько упрям, и чем дальше, тем настойчивее он избегал неприятных ему докладов. Английский историк российского происхождения Доминик Ливен, из петербуржского ответвления влиятельного семейства, опубликовал книгу о Николае. Историка нельзя назвать апологетом последнего царя, но книга сочувственная, даже сострадательная, о судьбе человека, негодного для роли, которая ему выпала. У Ливена приведено впечатление министра, отвечавшего за снабжение армии. Министр старался довести до сведения самодержавного властителя, каковы перспективы на урожай и проблемы с полевыми работами, но царь прерывал его (перевожу с английского): «В состоянии монарха сделались видны особенности, вызванные несчастиями его царствования и трудностями, с какими он сталкивался в управлении страной при начале войны. Словно невротик, сохраняющий равновесие до тех пор, пока не затронуто нечто болезненное, Император, совершенно очевидно изнуренный под грузом государственных задач и огромной ответственности, искал умиротворения, предпочитая говорить о вещах попроще и приятнее, чем выслушивать наши доклады о проблемах срочных, сложных и тревожных»[77]. Говорят, те мемуары доверия не заслуживают, есть другие мемуары, рисующие царя совсем иначе. Почему же другие