все такое прочее…» — подумал я и понял, что голова как-то резко опустела. И эти слова прыгают внутри, как резиновые мячики, отскакивая от твердых стенок черепа.

— Вань, с тобой все нормально? — прошептала мне на ухо Даша. — Может уже пойдем?

Чтобы незаметно улизнуть, потребовалась целая тайная операция. Потому что внезапно вернувшийся за стол Биндюгин решил, что нужно срочно играть в какую-то алкогольную игру, ему приехавший с Урала родственник рассказал. Взялся объяснять правила, я попытался вежливо сообщить, что мы уходим, но всем, включая Владимира и его новообретенной любви, обтянутой красным с блестками платьем, немедленно кинулись протестовать. Грудью, можно сказать, закрыли путь к выходу. Пришлось на время сделать вид, что никто никуда не уходит, и даже попробовать сыграть один кон в эту самую игру. По ходу дела я шепнул Даше, чтобы она извинилась и вышла попудрить носик. А потом я опрокинул на себя тарелку с салатом «Мимоза». И рыбные консервы, рис и прочее слоеное содержимое художественно рассыпались по моим штанам.

— О черт! — сказал я и вскочил. — Так, без меня не продолжайте, сейчас я вернусь!

По улице мы шли молча. Я пытался обдумывать внезапное откровение. Ну, то есть, с одной стороны, это было даже в чем-то забавно. Я мысленно называл Михаила «мой отец», потому что в прошлой жизни был Жаном, его сыном. А сейчас оказалось, что он и в этой жизни мой отец. Только вот это открытие все вообще в моей голове спутало. Получается, что Иван Мельников и Жан Колокольников — родные братья?

Бр-бр-бра… Кажется, я пытаюсь решить уравнение, где неизвестные переменные — все. Потому что, ну вот что изменится от того, что я сейчас приведу внутри своей головы логические аргументы, что переселение душ сквозь время возможно только в родственное сознание? Хотя, кстати, аргументы действительно можно подобрать. Лизка-оторва — это дочка Веры Покровской, которая сестра Софьи, которая нам приходится какой-то дальней родственницей, а значит с моей бабушкой Натальей Ивановной тоже состоит в каком-то родстве…

Так, все стоп! Ненавижу всю эту конспирологию и метафизику!

Я сжал дашину ладонь и зашагал быстрее. Домой. В мою уютную коммунальную берлогу с удобной кроватью, которая не скрипит, и автономной раковиной с холодной водой всегда и горячей, время от времени.

Даша явно хотела меня о чем-то спросить, но промолчала.

— Уф, — я закрыл дверь и дважды повернул головку замка. — Слушай, я вот чего не понимаю. Почему рестораны пользуются таким успехом? Это же… не знаю… В общем, извини за дурацкий вечер, вот что. Я думал, мило и романтично посидим, а получилось… это…

— Перестань, ты-то в чем виноват? — Даша натянуто усмехнулась. Кажется, она тоже расслабилась только мы тихонько пробрались в мою комнату и захлопнули дверь. — Но лучше в следующий раз давай в кино сходим… — помолчала, потом искоса посмотрела на меня. — Игорь очень любит в ресторане ужинать. И у него всегда так много денег, что я просто… Просто… Слушай, я понимаю, что твой брат — главный инженер теперь. Но разве у главного инженера настолько большая зарплата, что он может позволить себе ужинать в ресторане каждый день?

— Мы не особенно близки, — ответил я. — Когда я уезжал, денег у него было не так уж и много.

— Слушай, а ты не думаешь, что у нас на заводе что-то… как-то… мухлюют? — спросила Даша.

— Что ты имеешь в виду? — оживился я. Очень хотелось отвлечься на какую-нибудь другую тему и перестать перебирать внутри своей головы эти вот фактики. Колечко с изумрудом, Ольга Львовна, выпускной тысяча девятьсот пятьдесят восьмого…

— Понимаешь, я уже довольно давно работаю в газете, — Даша прошлась по моей комнате, заложив руки за спину. — Много разговариваю с начальниками цехов и прочими важными шишками… И чем дальше, тем больше мне начинает казаться, что мне выдают какую-то заготовленную информацию. А на самом деле важные вещи оказываются где-то в тени. Не в официальных документах. Я словно описываю только какую-то показуху. В которой у нас выполняется и перевыполняется план, мы передовой завод, боремся… Стремимся… И все такое… И чем дальше, тем больше мне хочется узнать, что же на самом деле происходит. Чтобы узнать, что скрывается за ширмой, которую передо мной, а значит и всеми остальными, так старательно выстроили…

Она продолжала говорить, а я смотрел на нее, слушал ее мелодичный голос, любовался азартно блестящими глазами и… узнавал себя. Вот же оно. То же самое — искать правду. Ухватить кончик ниточки и тянуть за него, тянуть, размотать весь этот вонючий клубок, вытащить на свет неприглядную правду, показать ее всем-всем-всем. Обличить, уличить, поймать на горячем. Добиться справедливого возмездия.

Чтобы… Чтобы что?

Очень двойственные чувства я сейчас испытывал, честно говоря. С одной стороны, мне было радостно, что я вижу в ее глазах отражение своих собственных мыслей и чувств. Что мы смотрим на мир одними глазами, дышим одним воздухом.

С другой… А с другой стороны, я уже прошел этот путь от самого начала и до самого конца. От момента опьянения настоящей свободной слова, когда на маховик гласности хлынул мутный поток внезапно разрешенной информации. Когда публика, стряхнув с ушей тонны макарон карамельной пропаганды «мы идеальное общество, впереди планеты всей, у нас все прекрасно — у них все плохо», радостно подставила уши под лапшу другого толка. Ту самую правду. И даже не знаю, как вышло, что словом «правда» стало называться только все самое плохое. Неприглядное. Грязное. Горькая правда, соленые факты, тошнотворные подробности.

И какой же на самом деле путь правильный?

Если говорить и писать только про хорошее, не тревожа народ живописанием несчастий, катастроф, преступлений и несчастий, то публика пресыщается сладким сиропом и перестает воспринимать прессу за достоверный источник информации.

А если начинаешь вытягивать на свет неприглядности и мусор, то публика начинает алчно требовать еще, больше, масштабнее! Еще больше дряни, репортажей из жизни мудаков и подонков, дайте нам еще этой правды!

И крайним все равно окажешься ты. В первом случае как продажный инструмент властей, не имеющий собственной воли и собственного мнения, действующий только по указке и в интересах одной группы лиц. А во втором — смакующим человеческую боль подонком, сующим свой нос туда, куда не просят, и все ради разведения шумихи и трэша.

Наверное, в каком-то идеальном мире существует равновесие. Когда правда не имеет вкуса. Когда она просто факты. Без оценок и трактовок. Но мы живем не в нем, увы.

— Как ты считаешь, Вань, мы можем что-то с этим