девочки, которых доктор отобрал вскоре после их приезда. Обычно они спали в бараке для сирот, но я уже знала, что после официального запроса доктора дети никогда не возвращались в детский сад или в цыганский лагерь и оставались в больничном бараке номер четырнадцать навсегда. Сначала Менгеле посылал за близнецами лишь изредка, но, начиная с августа, из нашего лагеря пошел непрерывный поток: одна-две пары близнецов в неделю. В детском саду уже почти не осталось близнецов, и каждый день я боялась, что доктор попросит прислать для своих экспериментов моих собственных детей.

Вскоре Зося взяла себя в руки, утерла слезы и повела девочек в лабораторию Менгеле. Я смотрела им вслед, и моя душа наполнялась ненавистью и ощущением беспомощности. Я ненавидела доктора и всех нацистов в лагере, но понимала, что никак не могу помочь этим девочкам, которые все дальше уходят от меня по дороге…

Когда концерт закончился, я подошла к доктору. Он разговаривал с другими офицерами и сделал вид, что не заметил меня. Я терпеливо стояла рядом, решив во что бы то ни стало попросить его улучшить наше положение в детском саду. Наконец он повернулся, посмотрел на меня сверху вниз своими ледяными глазами и холодно спросил:

– Кажется, вы хотите сказать что-то важное, заключенная?

– Да, герр доктор, – заикаясь, ответила я.

– Я получил ваши отчеты и просьбы и делаю все, что могу. Но за последние несколько месяцев ситуация изменилась в худшую сторону. Бомбардировки со стороны коммунистов и евреев становятся все более жестокими. Тысячи немецких детей лишены крова и практически умирают от голода. Вы же не хотите, чтобы мы перестали кормить немцев, чтобы набить животы еврейских крыс и представителей низших рас?

Я знала, что отвечать на этот вопрос было бы неосмотрительно с моей стороны, но во мне клокотала ярость. Я глубоко вздохнула, стараясь сохранять спокойствие, и сказала:

– Я понимаю. Но у нас больше нет молока, пайки крайне скудны, и большинство детей болеют. Половина из них не доживет до зимы.

– Ну, значит, будет меньше ртов, которые надо кормить. Не забывайте: выживает сильнейший. Это просто естественный отбор, – сказал он равнодушным тоном.

Но я не сдавалась:

– Они находятся в заключении и не имеют шансов выжить. Это не естественный отбор; их принуждают погибнуть от голода, непогоды и страданий.

– Следите за своим тоном! До сих пор я терпел вашу дерзость, потому что вы немка, представительница арийской расы, но всякое терпение имеет свои пределы. Помните, что вам самой нужно кормить пять ртов. Беспокойтесь о них, а не о всех этих цыганах. Какое вам дело до того, что станет с остальными? Продуктов, которые я получаю от Института имени кайзера Вильгельма, едва хватает, чтобы накормить детей из четырнадцатого барака. Я не могу содержать всех цыган в Биркенау, я им не отец.

Он терял самообладание и все ближе подступал ко мне, брызжа слюной. Я отпрянула назад, содрогаясь от страха и гнева.

– Здесь не место для обсуждения. Жду вас в своем кабинете в пять часов. Я хочу закрыть эту тему раз и навсегда.

Внешне он казался спокойным, но внутри него кипела ярость. Отвернувшись от меня, он сверкнул улыбкой перед остальными офицерами, снова превратившись в совершенно другого человека: очаровательного Йозефа, приятного собеседника и любимчика дам.

Я взяла своих детей за руки и пошла в сторону детского барака. Мне хотелось оказаться как можно дальше от этого страшного человека. Меня догнала Зельма и с грустным видом спросила:

– Что сказал доктор?

– Он хочет увидеть меня позже, – кратко ответила я, не желая вдаваться в подробности.

– На этой неделе умерло еще пять детей. Такими темпами мы потеряем половину до января, – нахмурилась она от этой мысли.

– Я знаю. И думаю об этом каждый день, каждую минуту. Как я уже сказала, я постараюсь сделать все возможное, но будет нелегко.

Однако в глубине души я старалась изо всех сил убедить себя в том, что нужно продолжать попытки убедить Менгеле, что ему еще стоит сохранять наши жизни.

– Я буду молиться за вас. Нелегко заключать сделки с дьяволом, – сказала Зельма, повернулась и пошла прочь, низко опустив голову.

– Мама, мы уходим? – спросил Блаз.

Его вопрос вывел меня из задумчивости.

– Да, милый, извини. Вернемся в наш барак. Ты так хорошо играл сегодня! Может, тебя даже слышал отец. Ведь «Канада» недалеко отсюда, а ветер разносит звуки на несколько сотен метров, – постаралась я приободрить его.

О встрече с их отцом я рассказала детям на следующий день. Все они принялись жаловаться, что я не взяла их с собой. Все, кроме Блаза. Он прекрасно понимал, что я обязательно взяла бы их, если бы это было в моих силах.

– Да, это был хороший концерт. Но, мама, мне так не хотелось играть перед всеми этими людьми. Они злые. Наш учитель, господин Антонин, рассказал нам, что они делают с людьми в том здании с трубами. Они их там убивают каждый день. Всех: женщин, маленьких детей, стариков.

Я слушала, охваченная ужасом. Я знала, что рано или поздно сын узнает, что происходит со всеми людьми, прибывающими на поездах, но меня пугала мысль о том, как эта ужасная правда повлияет на него. Одиннадцатилетний ребенок не всегда готов к некоторым жизненным фактам, особенно к тому, что пришлось пережить всем нам в Аушвице.

– Прошу тебя, только не говори никому. Мы должны выжить, Блаз. Наша единственная надежда – продержаться до конца войны. А чтобы выжить, мы должны оставаться незамеченными и вести себя тихо.

Я учила старшего сына тому, как не привлекать к себе лишнего внимания, а самой мне через несколько часов предстояло войти в логово того, в руках кого находится и моя жизнь, и жизни моих детей, да и всех детей в этом лагере. От одной мысли о том, что я войду в лабораторию доктора Менгеле, у меня по коже пробегали мурашки.

Я уже собиралась выходить, когда в детский барак пришла Людвика. Я подскочила от стука в дверь, хотя это и не мог быть Менгеле. Он ни за что не пришел бы к нам лично. Подруга решила успокоить и поддержать меня. Дети почувствовали, что что-то не так, и засуетились вокруг меня, словно перепуганные цыплята вокруг курицы-мамы. Схватив за руку, Людвика вывела меня под прохладное полуденное солнце.

– Тебе нужно немного прихорошиться. Накрась губы и постарайся веди себя непринужденно, беззаботно, – сказала она, протягивая мне тюбик помады.

– Ты с ума сошла? Ты думаешь, я иду флиртовать с