– Ну, как дела? – И после короткой паузы, чтобы кто-нибудь не успел задать ему какой-нибудь сложный вопрос, над которым надо было думать, или спросить его о чем-либо, озабоченно продолжал:

– Меня сейчас вызывает руководство (опять указательный палец вверх), очень важный вопрос. Думаю, это надолго, так что я не вернусь… А вы работайте, работайте… Уходя, не забудьте потушить свет, закрыть окна, запереть дверь на ключ и поставить помещение на охрану.

Вот такое проявление руководящей опеки и внимания…

Но спектакль на этом не заканчивался. В нем появлялись новые персонажи.

– Ой, Виталий Васильевич, – начинали заискивающе щебетать молодые симпатичные девчушки, принятые в контору по протекции весьма влиятельных лиц, – мы тут уже кое-что набросали, а вечером у нас встреча (потупив глазки), очень важная… – и далее уже просительно-заискивающе. – Можно мы пойдем? А?

На сей раз пауза была более продолжительной. Коржавцеву нужно было уже в который раз показать свою значимость, и потому он хмурил брови и медлил с ответом, хотя заранее знал, что отпустит этих милых пташек, поскольку всегда питал слабость к молодым, красивым и незамужним девушкам, а во-вторых, любая из них могла пожаловаться своим влиятельным папам или мамам на нарушение трудового законодательства…

– Смотрите, ведите себя достойно! – Нарочито строго, с флером отеческой заботы и юморного подтекста говорил он, грозя указательным пальцем и давая понять своей шуткой, что девчушки свободны. И хотя от тех двух строчек компьютерного бреда, что они «набросали», в текст доклада не годилось ни запятой, ни буквы, красавицы в мгновенье ока вспархивали со своих рабочих мест и, весело чирикая, исчезали за дверью.

Теперь все дела были сделаны, и Коржавцев мог спокойно ехать в сауну, бассейн или тренажерный зал. Вечер обещал быть приятным.

А оставшиеся в кабинете рабы персональных компьютеров – «рабперкомы», – головастые мужики среднего и старшего предпенсионного возраста, до поздней ночи долбили пальцами «клаву» и сквозь очки мозолили глаза жидкокристаллическими дисплеями своих ПК, проклиная и тихой ненавистью ненавидя своего начальника, которому уже давно присвоили целую обойму кличек: Корявая Ржавчина, Коржавый или просто Коржик. Но что делать? Дисциплина и ответственность не позволяли встать и уйти. Бывало, что и на ночь оставались, выделив для сна два-три часа, проведенных в полусидячем-полулежачем положении за своим рабочим столом в обнимку с «клавой», но утром доклад был готов.

* * *

Письмо, пришедшее на электронную почту домашнего компьютера с подставного французского адреса, встревожило Бернарда. Это был заранее оговоренный способ экстренной связи, который мог использоваться только в крайнем случае.

Из условного текста он понял, что срочно должен произвести выемку тайника номер три в парке 50-летия Октября у метро «Проспект Вернадского». Бернард уже проводил тайниковые операции в Москве по заранее спланированным схемам. Но то были дежурные, расписанные по конкретным календарным датам мероприятия с поправкой на хитрую комбинацию цифр и текста, чтобы посторонний не мог догадаться о времени и месте проведения выемки. Нынешняя ситуация была иной.

К чему сейчас такая спешка? Тем более что скоро он едет на очередную выставку в Фарнборо, где наверняка встретится не только с Женевьевой, но и с Готье или Северином, и французам об этом известно.

Впрочем, изъять тайник не составляло особых проблем. Погода прекрасная, и он, загрузив своих конторских сморчков очередным «срочным заданием», спокойно свалит часа на два, а то и на три пораньше, заедет домой и, на радость жене, заберет отпрыска на прогулку в парк.

Хотя Коржавцев терпеть не мог когда-то лучшую в мире московскую подземку, ох как она осточертела ему со своей давкой, грохотом и духотой за не такие уж и далекие 90-е годы мытарств по разным концам столицы в поисках работы, в парк с сыном он поехал на метро. Малышу хотелось прокатиться на эскалаторе, посмотреть Москву-реку со станции «Воробьевы горы», а ему не мешало лишний раз перепровериться перед выемкой тайника.

В вагоне было относительно свободно, они даже уселись рядышком и уже хотели поговорить о чем-нибудь, но сквозь грохот колес идиллию нарушил проникновенно гнусавый женский голос: «Поможите нам, пажалуста, мы не месныи…» Далее было короткое, чтобы успеть уложиться от одной станции до другой, профессионально жалостливое, со слезой, повествование о больном ребенке, украденных документах, а в финале – благословление всех присутствующих от имени Господа нашего Иисуса Христа… Женщина средних лет с ребенком-грудничком на руках и раскрытой матерчатой сумкой шла по проходу, стараясь не задевать стоящих пассажиров.

Открыв рот и вытаращив глазенки, Коржавцев младший изумленно смотрел на попрошаек. За свою недолгую жизнь ему никогда раньше не приходилось видеть таких людей.

– Папа, кто это?

– Так… ходят… христарадничают…

Виталий не знал, как доступно, понятно и без душевной травмы для детской психики объяснить сыну, кто эти субъекты и чем занимаются, поэтому намеренно скрыл от ребенка свое замешательство и неумение растолковать щепетильную бытовую сценку за непонятным для малыша словом.

Подавали редко, даже очень редко.

«Странные люди, – пытался понять логику пассажиров Коржавцев, – из жалости готовы кормить бездомных собак и кошек, зачастую отдавая им лучшие куски, а подобному себе существу, попавшему в беду, помочь не хотят…»

И правда, при приближении просящей милостыню парочки пассажиры нарочито углубленно погружались в свои девайсы, газеты и книги, отворачивались или просто закрывали глаза, будто спят, предпочитая не видеть безотрадную картину. Наверняка многие из них чувствовали себя неуютно. И хотелось бы дать рубль-другой, да вдруг сочтут скупердяем: мол, мало дал, а сунуть в раскрытую сумку червонец или полусотенную, ребенка-то все-таки жалко, и рука не поднималась, и жаба душила, ведь у самих денег негусто, да и свои спиногрызы дома сидят… К тому же почти каждый слышал или читал, что на человеческом добросердечии эти метрошные профессионалы зарабатывают по три, а то и по пять тысяч в день (в два-три раза больше, чем средняя зарплата по Москве) и далеко не бедствуют, а что до стыда и унижения, то бизнес есть бизнес – хоть зазорно и позорно, да денежно… Вероятно, такие размышления и становились для пассажиров метро своеобразным оправданием собственной прижимистости и сглаживали засевшую где-то глубоко в душе собственную вину, что не помогли ближнему, пусть даже и далеко неправедному человеку. И только одна старушка, которой только что, да и то не сразу, уступили место – пришлось стоять две остановки, пока сидящий напротив бритоголовый здоровяк не встал и не вышел из вагона на своей станции – вытащила из старенькой кошелки видавший виды потрепанный кошелек, открыла его, достала пятирублевик, еще какую-то мелочь, попавшую в скрюченные трудом и временем пальцы, и, перекрестясь, опустила монетки в кошелку попрошайки…

«Странно, почему дети у них на руках никогда не плачут? – подумал Виталий, глядя вслед уходящей женщине. – Коноплю, что ли, они дают им пососать вместо пустышки или разжеванную маковую соломку?..»