Пришло письмо от Митьки – встретит тебя Жан-Луи, брат Женевьев. Фотка прилагается.

Жан-Луи так Жан-Луи. Какая мне разница. Но было приятно, что все-таки сынок обо мне позаботился.

В Шереметьеве я присела в «Шоколаднице» выпить кофе и съесть булочку. Цены, конечно… Но – отпуск, гулять так гулять! В конце концов, я еду в Париж, и мелочиться мне не пристало.

В самолете закрыла глаза, пытаясь уснуть. Но сон не шел – перед глазами стоял Богомолов, наша последняя встреча. В последнее время, погрязшая в своей обиде на сына, я почти не вспоминала о нем. Хотя нет, вспоминала, но та, другая боль застила эту – проблемы с детьми всегда важнее проблем с мужиками, старая истина.

Если не получилось с мужчиной – да, ты несчастна на какое-то время. А вот если не складывается с детьми, то ты несчастна на всю жизнь.

А тут все припомнилось, стало так ярко, словно простились мы только вчера.

Я вспомнила, какими глазами он смотрел на меня – словно прощался. И его последняя фраза:

– Я уезжаю надолго. На сколько – не знаю. А ты… не жди меня, Таня. Слышишь? Не жди. И если что-то у тебя образуется… Не торопись отказаться! Ты меня слышишь?

Я только хмыкнула тогда и покрутила пальцем у виска:

– Ты чокнулся, Богомолов? Фантазии у тебя! Жди, не жди… – И тут же обида сдавила горло, я почти выкрикнула: – Сама решу, кого мне ждать, а кого нет! – Схватила пальто и хлопнула дверью.

Он меня не догнал. Он вообще был не из тех, кто бросается вслед.

А вот то, что не позвонил… Ни разу ведь не позвонил! Не дал о себе знать – жив? Здоров? Хотя бы разок эсэмэснул! В наше-то время! Не смог? Да смешно! Одну эсэмэску за полтора года? Один звонок или две строчки на мейл? Два слова – жив и здоров. Или одно – жив.

А может, вообще все вранье, командировки эти? Может, завел себя бабу, молодую, красивую, смелую, отчаянную, дерзкую – не такую, как я? Все ведь любят дерзких, красивых, отчаянных. И молодых.

И еще я поняла, как сильно по нему соскучилась. Так соскучилась, что заныло сердце.

И тут же взыграла гордость: «Ну и черт с ним! Ушел? Иди! Я тоже… не оглянусь. И вслед тебе не побегу. «Устраивай жизнь»! Смешно! Типа, не теряйся, Таня! Если уж что подвернется. Дурак. Он же все про меня знает – столько лет вместе.

Ладно, все, хватит. Отделался он от меня легко и быстро – даже вопросов не задавала. Такие, как я, вопросов не задают. Не рыдают, не хватают за руки. Такие смиренно принимают удары судьбы».

Полет прошел быстро – что там четыре часа? А через несколько дней я увижу Митьку.

Жан-Луи стоял с табличкой «Мадам Таня».

Смешно. Вот уж мадам, право слово!

Жан-Луи был совсем не похож на сестру – мелкий, худосочный и смешной – кудрявые волосы обрамляли узкое личико и делали его беззащитным, словно обиженный ребенок.

Он взял мой чемодан и согнулся под его тяжестью.

Хиловат братец.

Подъехал на крошечной машинке – под стать ему самому. Вежливо открыл дверцу и помог застегнуть ремень. Француз, ничего не скажешь.

На улице уже было темно, и город я почти не разглядела. Поняла только, что центр мы объехали, началась окраина.

Наконец машина остановилась, и Жан-Луи, выскочив из нее как черт из табакерки, услужливо открыл мою дверцу.

Обычный дом в три этажа из серого камня. Подъезд закрыт, панель со звонками и фамилиями жильцов. Жан-Луи достал ключ и открыл дверь. На второй этаж поднялись пешком – лифта, похоже, не было.

Дверь в квартиру была открыта – я удивилась, но потом сообразила: невестка-то лежит! Жан-Луи занес чемодан и чмокнул меня в щеку. Я было растерялась, но тут же вспомнила, что французы обожают целоваться при встречах и прощаниях. Рассыпалась в благодарностях – «мерсикала» минут пять, после чего Жан-Луи испарился, постучав пальцем по наручным часам.

В квартире было темно и тихо. Небольшая, метров в девять, комната, старый, с проплешинами, диван, такое же кресло, журнальный столик из дешевого пластика и низенький, пузатый книжный шкафик.

Там же, в комнате, сбоку, притулилась кухонька – два узких шкафа, панель плитки с двумя конфорками, электрический чайник, мойка «на одну тарелку» и столешница сантиметров тридцать в длину. Вот и все кухонное царство. Ну и конечно, бардак! Смачный такой бардачище. От души, как говорится. Вещи разбросаны всюду – на кресле, диване, журнальном столе. Носки, белье, одежда. Обувь вразнобой валялась на потертом паласе – мужские кроссовки, женские босоножки. И пара зимних ботинок – в июне-то месяце!

Забавно, что обувь была одного размера – что Митькина, что ее, Женевьев!

На подоконнике и столешнице стояла посуда, конечно грязная, – чашки с остатками кофейной гущи, тарелки с присохшим соусом, плошки, сковородка, кастрюлька. Возле окна, на полу, лежали пустые коробки от пиццы. Штук десять, не меньше.

Крошечный холодильник стоял там же, на подоконнике. Я осторожно его открыла – почти пустой. Пакет с остатками сока, открытая банка с сардинами, кусок сморщенной колбасы.

Пахло грязной посудой, прокисшей едой и пылью.

Я открыла окно и присела на стул.

Да! Сюрприз. Такого я и не ожидала. Митька всегда был неряхой, сколько я его ни приучала, – такая натура.

А эта… Правда, есть оправдание – мадам больна. Но как-то не верится, что в хорошие времена здесь было иначе.

Так бы и сидела в ступоре, если бы из спальни не раздалось кряхтенье и не включился свет.

– Таня! Вы дома? – послышался голос невестки.

Дома! Да не дай бог мне такого вот дома!

Поправив одежду и прическу, глубоко выдохнув, я открыла дверь в спальню. Комнатка была совсем крошечной, метров шесть. Кровать и тумбочка. Пластиковый шкаф на молнии – такие продаются в Икее. Походный шкаф – сложил – перенес. О господи! И для этого стоило ехать в Париж!

На кровати лежала Женевьев, бледная и похудевшая. На ее лице застыла гримаса боли. Волосы были всклочены. Горел ночник, освещая ее замученное и усталое лицо.

Сердце сжалось от жалости и боли.

– Ну! Как вы здесь? – бодрым голосом спросила я, пытаясь выдавить из себя улыбку. Получилось наверняка жалко. Ну уж как есть. Радоваться, честно говоря, было нечему.

Женевьев развела руками.

– Вот! – печально сказала она. – Не повезло! – Лицо ее скривилось, и из глаз покатились слезы. – Не повезло! Вот вы… приехали! А мы тут…

Я примостилась на пуфике у кровати.

Женевьев отвернулась, стесняясь своих слез и слабости.

Мне стало совсем невмоготу. Я взяла ее за руку.

– Ну-ну, девочка! Все в жизни бывает! И ноги ломаются, и руки! – И добавила про себя: «И жизни». – Ничего! Не самое страшное. Сейчас мы во всем разберемся, и будет повеселей!