— Все у меня в порядке! — отрезала она и отворачивалась к посуде.

— Ага! — бормотала Рина и понимающе кивала. Дескать, что ты еще могла сказать, милочка!

— Она с ума сходит со своим Ариком, — говорила Татьяна Ляле. — Все же знают, что он ей изменяет.

Арик гулял. О, как он гулял, этот Арик! Примерно так же, как хвастал. Как-то, проходя по улице Горького, Татьяна увидела, как Арик выкатывается из «Арагви» с двумя девицами. Испугалась, заметалась, спряталась за деревом в скверике напротив. Арик вел девиц к машине, держа за попки, похожие на хорошо надутые воздушные шарики. Девицы хихикали, Арик вертелся между ними, как уж, нашептывая что-то одновременно в два ушка, подталкивая вперед надутые попки, облизывая узкие губы. Наконец уехали. Татьяна выбралась из-за дерева и побрела вниз, к площади Революции. На душе было гадко. «Ты-то чего испугалась? — говорила себе Татьяна. — Что заметит? Тебе-то что? Он-то тебя не боится. Спряталась, следила. Дура!»

— Ты как думаешь, Рина следит за Ариком? — спросила она Лялю, когда они в воскресенье возились на дачной кухне.

Ляля задумчиво помешала щи.

— А ты бы за Ленькой следила?

— Ты с ума сошла!

— А Рина почему должна?

Татьяна замялась.

— Она — другая, — подсказала Ляля.

Татьяна кивнула.

— Счастливая ты, Танька, — вдруг сказала Ляля. — Самая счастливая из нас.

Татьяна вздрогнула. Счастливой она себя не ощущала. Вернее, так: не привыкла думать о себе как о счастливой.

— У тебя и Ленька, и Катька, — продолжала Ляля. — Ты не все понимаешь. Бывает же, что у человека чего-то нет, вот он и цепляется за то, что есть, делает вид, что все в порядке, — и кивнула на сковородку с котлетами.

Татьяна подхватила сковородку, Ляля взяла кастрюлю, и они пошли к беседке.

Вот они идут по дорожке. Несут щи и котлеты. Вот огибают кусты барбариса. Вот подходят к беседке. Татьяна видит: Рина подсаживается к Арику, он берет ее за бедро и мнет, как будто месит тесто. Ляля ставит на стол кастрюлю, протягивает руку за Мишиной тарелкой, Миша наклоняется и целует ее запястье. Витенька кладет руку на плечо Аллы, заглядывает ей в глаза, Алла улыбается кончиками губ и просит передать хлеб. Леонид тянет Татьяну к себе, усаживает рядом, наклоняется, щекочет шею ресницами, шепчет что-то смешное. Кто другой? Кто такой же, как ты?

Он любил случайные дома. Очень любил. Больше своего. Нет, свой дом он тоже любил. Любил, потому что гордился. Гордился югославским унитазом, финской мойкой, холодильником «Розенлев» красного цвета — а что? Ну, красного, и ничего, глаз не режет, особенно если знать, сколько валютных чеков стоило это великолепие, похожее на пасть хищного зверя. Он гордился спальней из карельской березы и немецкими фотообоями, только входящими в моду. Кусок стены в гостиной был превращен в кусочек райской жизни — полпальмы, химической синевы волна, песчаный пляж, напоминающий рассыпанное пшено, полосатый шезлонг, в шезлонге — голая девушка. Девушка держит в руке высокий стакан с тонкой соломинкой и разноцветным бумажным зонтиком. Кр-р-расота! Через год обои слегка полиняли, пальма пожухла, девушка приобрела зеленовато-мертвенный оттенок, но сути это не меняло. Обои стоили бешеных денег. Отдельно он гордился магнитофоном «Шарп», зачем-то купленным Аркашеньке перед поступлением в школу — «на вырост!». Аркашенька магнитофон, разумеется, не слушал. Во время приема больших гостей его выносили в гостиную и плясали под Аркашу Северного или Вилли Токарева. Особенно он гордился Риной в кримплене, сидящей во главе стола. Рина была большой специалист по части семейного уюта. Под каждым кустом могла устроить и стол и дом. В квартире у нее все сверкало, каждая чашка — на своем месте, к ужину — куриные котлетки с цветной капустой. От цветной капусты сводило скулы, но гордиться это не мешало. Рине были куплены серьги — в центре крупный изумруд, а вокруг россыпь мелких бриллиантов. Серьги хранились в сейфе у него на работе и приносились домой в случаях крайней необходимости вроде банкета с нужными людьми. Рина была не только незаменимой женой и чудной хозяйкой. Она была соратницей. Бутылку водки и кусочек севрюжки всегда держала наготове. Мало ли, кого он приведет в дом. Всем этим он очень гордился. Все это он очень любил. Но случайные дома любил больше.

В случайном доме можно было сказать: «Вчера ужинал с директором Новодевичьего кладбища. Классный мужик! Обещал ему помочь. А осетринку подавали! Нет, ты меня слушай, я тебе скажу, в какой гостинице жить в Риге! Что, телефончик? Телефончик будет. Устроишься по классу люкс». А можно не говорить. Под настроение. В случайном доме не надо похлопывать по красному упитанному боку «розенлева» и не надо гладить по лакированной спинке карельскую березу, чтобы обратить внимание общественности на их исключительную ценность. В случайных домах можно никем не казаться. Потому что в случайных домах и люди — случайные.

Его случайными людьми были сослуживец — старый холостяк, большую часть времени проводящий в командировках, — и бывший одногруппник, счастливый обладатель двухкомнатной квартирки. Ключи от старого холостяка и бывшего одногруппника он хранил в том же сейфе, что и Ринины серьги. К старому холостяку и бывшему одногруппнику он возил девочек. С девочками тоже получалось легче. Можно было сказать: «Ну что, махнем летом в Сочи? А? Да что ты, милая, только в СВ! В других не ездим!» Так сказать, что называется, для куражу, для пущего авторитета, имея в виду, что все это блеф и ни в какие Сочи никаким СВ никто, конечно, не махнет. А можно было ничего не говорить. Просто повалить на не слишком свежие простыни, наспех выхваченные из чужого шкафа. Девочкам было все равно. И ему все равно. Девочек не надо было учить жить, укоризненно покачивая головой и высоко вскинув брови: «А телевизор-то, телевизор пора менять. Что же ты, Ляленька! А стеночка-то как исцарапана. Совсем ты, Ленька, мышей не ловишь!» Поверхностные дружбы и случайные связи ослабляли какую-то важную натянутую пружинку в его вечно взведенном, как курок, организме. «Призван и мобилизован», — говорила Ляля о его постоянной готовности быть первым и лучшим. «Самый-самый-самый», — отвечала Татьяна названием детского мультика. В случайных домах он отдыхал. Освобождался. Главным образом от самого себя.

Девушки попадались теплые и холодные. Эта оказалась теплая. «Вот с таким телевизором!» — доложил он потом одногруппнику и обрисовал руками размеры ее зада. Девушка выпила коньяку. Закусила лимоном. Посмеялась анекдоту про тещу, который он рассказал. Так, смеющуюся, он ее и взял. Хорошо! Домой приехал поздно. Очень поздно. Осторожно снял ботинки, прямо в носках прошел в спальню. Рина спала. На спинке стула — аккуратно сложенное домашнее платье. На трюмо — флакончики французских духов. Духи были дорогие. Стояли нераспечатанные.

— Дай понюхать! — сказала как-то Ляля.

— Ты что! Знаешь, сколько они стоят?

— Ага, понятно. Выставочный вариант.

Арик тихонько забрался под одеяло, нащупал Ринин бок, повернул ее к себе и деловито вошел в нее. Откинулся на подушки. Захрапел. Рина выбралась из кровати, укрыла Арика одеялом и вышла в гостиную. Одежда Арика была свалена кучей прямо посреди ковра. Рина наклонилась, покопалась в карманах и выудила клочок бумажки. Спрятала в карман халата. Сидя на краешке ванны, развернула бумажку. Семь корявых карандашных циферок. Телефон. Под телефоном — подпись: «Лена». Рина вертела бумажку с довольной улыбкой тихой школьницы, заглянувшей в чужую тетрадку и обнаружившей там ошибку, и вышла из ванной. В гостиной снова наклонилась над кучей одежды и сунула записку обратно в карман пиджака. Она знала: удерживать — бесполезно, запрещать — бессмысленно. Лучше пометить территорию свободы, ограничив ее записочками с детскими карандашными корявыми циферками. Она сильнее этих куколок, потому что за ней то, что для Арика важнее всех ножек и мордашек в мире, — сын, дом и клан.