Робби справился с последним заданием достаточно быстро, чтобы произвести на всех впечатление. Джинни выпустила его из сканера, он был сам не свой от успеха. Вбежал в аппаратную, взмахнув ладонью над головой, чтобы я дал пять. На его лице было то самое выражение, которое появлялось, когда я вечером создавал для него планету: в Млечном Пути он чувствовал себя как дома.

– Это самая крутая вещь в мире! Папа, ты должен попробовать.

– Да уж.

– Это как научиться читать мысли точки. Понять, о чем она просит тебя подумать.

Мы запланировали новый сеанс на следующую неделю. Я подождал, пока мы не покинем здание, прежде чем расспросить сына. Карриеру хватало результатов сканирования, совокупности данных и выводов ИИ. Я же хотел услышать, что скажет сам Робин. И желательно без свидетелей.

– Скажи, что ты чувствовал?

Я бы мог вручить ему картинку с колесом Плутчика – пусть покажет нужный сектор.

Все еще ликуя, Робби ткнулся головой мне в ребра.

– Мне было странно. И славно. Как будто я мог научиться чему угодно.

У меня по спине побежали мурашки.

– Как ты заставил точку делать все эти вещи?

Он перестал бодаться, изображая козлика, и стал серьезным.

– Я притворился, что рисую ее. Нет, постой. Я притворился, что она рисует меня.

В лаборатории захотели, чтобы на втором сеансе Робин присутствовал один. Карриер опасался, что я его отвлекаю. В рамках болезненного обучения с обратной связью, имя которому «родительство», я передал своего сына под опеку чужаков.

Когда я его забирал, сразу стало ясно, что все прошло хорошо. Карриер выглядел довольным, хотя карты не раскрывал. Робин был готов воспарить, но без обычной мании. Им овладел странный новый трепет.

– На этот раз мне дали музыку. Папа, это просто очуметь как интересно! Я мог повышать и понижать тональность, убыстрять и замедлять мелодию, и менять кларнет на скрипку просто силой мысли!

Я посмотрел на Карриера, приподняв бровь. От его доброй улыбки меня замутило.

– Он отлично справился с музыкальным фидбеком – верно, Робин? Посредством тренировок мы формируем связи между соответствующими областями его мозга. Его нейроны действуют в унисон, как музыканты в оркестре.

Робби позволил чужаку пощекотать себя в самой чувствительной части ребер, что было просто поразительно.

– Обычай может смыть чекан природы,[9] – проговорил Карриер.

– В смысле? – спросил Робин. – Это стихи?

– Какой необыкновенный мальчик, – сказал Карриер и записал нас на третий визит.

Мы с Робином направились от здания, выделенного для нейронауки, к парковке. Он держал меня за руку, не переставая болтать. Он не цеплялся за меня на публике с восьми лет. Декодированный нейрофидбек преображал его не хуже риталина. Впрочем, все на этой Земле его меняло. Каждое агрессивное слово, услышанное от друга за обедом, каждый клик в виртуальной ферме, каждый исчезающий вид, который он рисовал, каждая минута любого ролика в Сети, и все истории, которые он читал на ночь и которые рассказывал я: «Робина» не существовало, всякий отдельно взятый пилигрим в этом караване самостей не походил на другого. Калейдоскопический парад, протянувшийся во времени и пространстве, представлял собой незаконченный шедевр.

Робин потянул меня за руку.

– Как ты думаешь, кто этот парень?

– Какой парень?

– Тот, чей мозг я копирую.

– Это не один человек. Это усредненный образец паттернов нескольких людей.

Он хлопнул меня по руке снизу, как будто подбрасывал мяч в воздух. Вздернув подбородок, попрыгал несколько ярдов, как делал, когда был меньше. Потом дождался, пока я догоню его. Мой сын выглядел счастливым, и от этого я покрылся гусиной кожей.

– Почему ты спрашиваешь, Робби?

– У меня такое чувство, что они приходят ко мне домой потусоваться. Как будто мы занимаемся всякими-разными вещами – и это происходит в моей голове.

Я пишу эти слова нынче вечером, а над задним двором порхает светлячок. Его свет подчиняется тем же законам, что и свет, излученный взорвавшейся звездой на расстоянии миллиарда световых лет. Место не имеет значения. Как и время. Один набор фиксированных правил руководит игрой повсюду и всегда. Такова самая важная истина, которую мы, земляне, открыли за тот недолгий срок, что нам отпущен.

Так или иначе, Вселенная огромна, что я и попытался объяснить сыну.

– Ты даже не в силах представить себе, насколько она большая. Подумай о самом невероятном мире…

– Планета из железа?

– Есть такая.

– Чистый алмаз?

– Они тоже существуют.

– Планета, где океаны имеют глубину в сотни миль? Планета с четырьмя солнцами?

– Да и еще раз да. И если бы мы могли прочесать каждый уголок отсюда и до края Вселенной, нашли бы места еще причудливее.

– Ну ладно. Я придумаю идеальную планету. Она такая одна на миллион.

– С пропорцией «одна на миллион» таких планет только в Млечном Пути примерно десять миллионов.

Жизнь как будто наладилась, и не только потому, что я выискивал признаки улучшения. Его школьные оценки в декабре лишь чуть-чуть не дотянули до лучшего результата за все время учебы. Его учительница, Кайла Бишоп, приписала в нижней части ведомости: «Креативность Робина растет вместе с его самоконтролем». Днем он выходил из автобуса, напевая. Однажды в субботу даже отправился кататься на санках с группой соседских детей, которых едва знал. Я не мог вспомнить, когда он в последний раз выходил из дома, чтобы провести время с кем-нибудь, кроме меня.

Он пришел домой в пятницу перед зимними каникулами с куском бечевки, прикрепленной скотчем к задней петле ремня. Я пропустил ее сквозь