молчал и отбивал тубусом по приборной панели медленный ритм. Пришлось тронуть его за плечо, чтобы он прекратил. Робби дышал так, словно был на аппарате ИВЛ.

– Они подумали, что я просто чудик. Они меня обзывали. Сказали, я доктор Стрендж. Понятно, да? Потом начали говорить про рисунки всякие вещи.

– Какие именно вещи?

– Джозетт Ваккаро могла бы купить один, если бы там больше никого не было. В конце концов я сказал, что отдам любые рисунки, какие захотят забрать, и пусть платят сколько угодно. Джейден сказал, что даст мне четвертак за амурского леопарда. Поэтому я продал его ему.

– Ох, Робби.

– Итану Уэлду это показалось забавным, он предложил пять центов за восточную гориллу. Сказал – пусть рисунок напоминает обо мне, когда я вымру. Другие дети начали давать мелочь, и я подумал: лучше, чем ничего, верно? По крайней мере, я смогу что-нибудь зачислить на счет. Потом Кайла заставила меня вернуть все деньги и забрать рисунки обратно.

Я все еще не привык к тому, что ученики называют своих учителей по именам.

– Она пыталась спасти тебя.

– Она сделала мне выговор. Сказала, что продавать вещи на территории школы против правил, и я должен был прочитать это в уставе. Я спросил, знает ли она, что половина крупных видов животных на планете исчезнет к тому времени, когда мы достигнем ее возраста. Она сказала – мы изучаем обществознание, а не биологию, и не огрызайся, иначе получишь еще один выговор.

Я сосредоточился на том, чтобы вести машину. Навряд ли я смог бы сказать что-то полезное. Как же меня достало все человечество. Мы свернули на нашу подъездную дорожку. Робби положил руку мне на плечо.

– С нами что-то не так, папа.

И опять он был прав. Что-то не так с нами двумя. И со всеми семью целыми и двумя третями миллиарда. Чтобы хоть кого-то спасти, потребуется нечто более быстрое, сильное и эффективное, чем ДекНеф.

В начале марта президент сослался на закон о чрезвычайном положении 1976 года, чтобы арестовать журналистку. Она публиковала сообщения от источника из Белого дома и отказалась раскрыть его имя. Поэтому президент поручил министерству юстиции приказать министерству финансов обнародовать любые отчеты о подозрительной деятельности этой женщины. Основываясь на этих отчетах и на том, что президент назвал «достоверным опытом иностранных держав», он велел военным ее арестовать.

СМИ вопили как умалишенные. По крайней мере, половина из них. Три главных кандидата от оппозиции на выборах следующей осенью сказали такие вещи, которые президент осудил как «пособничество врагам Америки». Лидер меньшинства в Сенате назвал случившееся самым серьезным конституционным кризисом нынешнего поколения. Впрочем, конституционные кризисы стали обычным явлением.

Все ждали, когда Конгресс сделает свой ход. Но тот не шевелился. Сенаторы из президентской партии – старики, вооруженные опросами общественного мнения, – настаивали, что никакие законы не нарушены. Они насмехались над самой мыслью о том, что пострадала Первая поправка. Ожесточенные столкновения прокатились по Сиэтлу, Бостону и Окленду. Однако широкая публика, включая меня, в очередной раз продемонстрировала, насколько хорошо человеческий мозг привыкает ко всему.

Все случилось средь бела дня, и перед лицом такого бесстыдства возмущение было бессильно. Через два дня на смену кризису пришла другая разновидность безумия. И все же в течение двух дней я не мог оторваться от новостей. По вечерам сидел и прокручивал ленты с ужасными сообщениями, в то время как Робби рисовал исчезающие виды за обеденным столом.

Иногда я беспокоился, что декодированный нейрофидбек сделал сына слишком спокойным. Для любого мальчишки его возраста такая целеустремленность казалась противоестественной. Но в тот момент, ненасытно поглощая новости о ЧП национального масштаба, я не мог его осуждать.

Как-то вечером новостной канал, которому я меньше всего доверял, переключился с затухающего конституционного кризиса на интервью с самым знаменитым четырнадцатилетним подростком в мире. Активистка Инга Алдер запустила новую кампанию, отправившись в Брюссель на велосипеде из своего дома под Цюрихом. По пути она набирала армию юных велосипедистов: дети присоединялись к ней, чтобы пристыдить Совет Европейского союза, который так и не добился обещанного сокращения выбросов.

Журналист спросил ее, сколько велосипедистов присоединилось к каравану. Мисс Алдер нахмурилась, безуспешно подыскивая точный ответ.

– Число меняется каждый день. Сегодня нас более десяти тысяч.

– Разве они не учатся в школе? – спросил журналист. – Не ходят на уроки?

Девочка с овальным лицом и тугими косичками фыркнула. Она не выглядела на четырнадцать лет. Я бы не дал ей и одиннадцати. Но она говорила по-английски лучше, чем большинство одноклассников Робина.

– Мой дом вот-вот сгорит дотла. Хотите, чтобы я подождала, пока прозвенит школьный звонок, прежде чем помчаться тушить его?

Журналист продолжал:

– Кстати, о школе: что бы вы ответили американскому президенту, который считает, что вам надо изучить экономику, прежде чем указывать мировым лидерам, что им делать?

– Разве экономика учит гадить в своем гнезде и выбрасывать из него яйца?

Мой бледный, странный сын вышел из столовой и встал рядом со мной.

– Кто это?

Он был заворожен.

– Как думаете, – спросил интервьюер, – есть ли хоть какой-то шанс, что этот протест увенчается успехом?

– Она такая же, как я, папа.

У меня начала зудеть кожа на голове. Я вспомнил, почему Инга Алдер выглядит такой неземной. Однажды она назвала свой аутизм особым ресурсом – «мой микроскоп, телескоп и лазер, вместе взятые». Она страдала от глубокой депрессии и даже пыталась покончить с собой. Затем обрела цель: спасение нашей живой планеты.

Инга приподняла бровь, глядя на сбитого с толку журналиста.

– Я знаю наши шансы на провал, если мы ничего не предпримем.

– Вот это я и хотел сказать! Точно!

Робин вздрогнул так сильно, что я протянул руку, желая успокоить его. Он отстранился. Ему не нужно