– Так не че-естно! – Он узнал голос Лолки. – Трахаться не договаривались, это сверх программы!

– Да ладно тебе, Лолит.

Не снимая повязки с глаз, Георгий почувствовал, как, произнося это, девушка медленно, словно нехотя, отпускает его шею, отрывается от его губ. Голос у нее был под стать всему остальному – звонкий, но с хрипотцой; он сводил с ума одними только интонациями.

– Гюльчатай, открой личико!.. – простонал Георгий, срывая с глаз косынку.

Все засмеялись, захлопали и принялись чмокать и тормошить его уже без очереди.

– Умница, рыженький! – воскликнула Жанна. – Всех угадал, особенно Нинку. Она тебе за это, может, даст, если хорошо попросишь.

– А я и по-любому дам, – заверила Лола. – Даже если плохо попросишь. Ой, да ты хорошо-о попросишь, сразу ви-идно!

Но тут в комнату ввалилась очередная компания, как выяснилось, та самая, которую посылали за водкой, и все забыли про Георгия и про французские жмурки.

Через полчаса, догнавшись свежей выпивкой, девчонки затеяли танцевать под виолончель, на которой Лолка принялась наяривать какие-то немыслимые, но очень темпераментные мелодии. Потом виолончель оставили в покое, включили магнитолу, выключили свет, зажгли свечи, рискуя спьяну устроить пожар, растормошили отдыхающих парней, и танцы приобрели более чем откровенный характер.

Что и говорить, обещанная Федькой оргия удалась! Георгий увидел Казенава, окруженного несколькими девчонками. Он танцевал с каждой по минуте, и за эту минуту, несмотря на его деланое сопротивление, каждая успевала расстегнуть на нем какие-нибудь заклепки и «молнии», что-нибудь снять с него или хотя бы немного стянуть. После пятой партнерши Казенава впору было выпускать к шесту в стриптиз-клубе.

Впрочем, Георгий наблюдал за блаженствующим Федькой только краем глаза. Он оглядывался в поисках Нины, и все остальное интересовало его очень мало.

Вдруг он почувствовал, как ее руки ложатся сзади ему на плечи.

– Танцуете, молодой человек? – выдохнула Нина ему в висок.

– А то! – Георгий улыбнулся, обернулся и сразу обнял ее за талию, прижался к ее бедрам. – Когда я танцую с Ниной, сердце бьется об штанину! Куда ты делась?

Она засмеялась, услышав его поэтический экспромт. В смехе ее хрипотца была еще привлекательнее. Она и вправду была высокая – Георгий видел ее глаза почти вровень со своими; в глазах плясали свечные огоньки.

– Покурить выходила, – сказала она.

– Зачем? – удивился Георгий. – Все же прямо тут курят.

– А я за травкой, – объяснила Нина. – Здесь барыга на третьем этаже живет. Будешь?

– Не-а, – покрутил головой Георгий. – Я живой хмель люблю.

Хоть Нина уже и накурилась травки, глаза ее не затуманились, а, наоборот, заблестели еще жарче. И в этом блеске, и в ее потрясающих губах, и в каждом движении ее гибкого стройного тела не было ни капли вульгарности – только чистая, безоглядная страсть, которая так поразила его с первого же взгляда.

– А больше ты тут никого из соседей не знаешь? – спросил Георгий. – Чтоб квартира свободная…

– Ух, какой ты быстрый! – Нина улыбнулась, откинув назад голову.

– А ты разве не хочешь?

Ее белая открытая шея была в сантиметре от его лица, и Георгий просто впился в нее губами. Он никогда так не делал: ему почему-то казалось, что женщинам должны быть неприятны желто-синие следы поцелуев. Но сейчас ему хотелось именно этого – впиться в нее, выпить ее всю.

– Разве не хочешь? – повторил он, задыхаясь.

– Хочу.

Она не кокетничала, не пыталась сделать вид, что он должен ее завоевать, не говорила каких-нибудь обязательных глупостей, и это было так привлекательно в ней, так чудесно! Но и это было все же не главное в ней. Зина тоже не отбивалась от его ласк, да и никто, в общем-то, не отбивался. Но во всех женщинах, а в Зине особенно, было что-то… дополнительное, что ли. Они не просто отдавались ему, а помнили при этом о каких-то своих целях, которых он не понимал и понимать не хотел, – о замужестве, даже просто о любопытстве. А Нина… В Нине было только желание, беспримесное, направленное на него желание. Она хотела только его – всего его, как есть. Она вся была для него или стала для него, как только его увидела, и Георгий почувствовал, что не может совладать с той туманящей силой, которая поднимается в нем.

– Пойдем хоть на чердак, а? – попросил он.

– Ладно тебе – на чердак! – хохотнула она. – Найдем хату, не волнуйся.

Наверное, Нина жила в этом же подъезде. Во всяком случае, сориентировалась она мгновенно: куда-то сбегала и уже через десять минут, которые, правда, показались Георгию бесконечными, открыла неизвестно откуда взявшимся ключом облезлую дверь на первом этаже.

В нос ударил тяжелый запах никогда не проветривавшегося жилья; последним сознательным движением Георгий распахнул окно. Громко треснула и с шуршанием осыпалась замазка, хлынул с улицы ночной апрельский воздух.

– Замерзнем! – с веселым придыханием сказала Нина; в голосе ее слышался восторг. – Или влезет кто-нибудь.

– Не замерзнем. И никто не влезет. Ты иди ко мне…

Своего голоса он уже не слышал. Занавесок на окне не было, и в ярком серебряном свете фонаря Нинино лицо казалось еще белее, только блестели глаза да призывно темнели губы. Она была вся какая-то струящаяся, от волос до длинных ног – как если бы река вдруг потекла вертикально или замедлил свое падение водопад. Черная маечка плотно обтягивала ее тело, а вырез маечки был глубокий, и Георгий долго не мог оторваться от ее открытой груди, не мог стянуть с нее маечку и черные, тоже в обтяжку, брюки. Он то тянул эту чертову кофточку вверх, то, забывая обо всем, снова начинал целовать Нину, пока она не засмеялась своим невозможным хрипловатым смехом и не сняла все сама – сначала с себя, а потом и с него. Маечка затрещала, как бенгальский огонь, черные Нинины волосы растрепались, искрясь в темноте.

Сразу она напомнила ему реку, а когда они упали на продавленный диван, Георгий почувствовал себя так, словно нырнул в море. Море было родным, бесконечно своим для него, и такой же оказалась Нина. Она обнимала его снизу ногами, руками, всем телом, ее ногти царапали его спину – легонько, так, как касались его в воде плавниками стремительные рыбы. И эти острые касания ее пальцев он чувствовал сильнее, чем уколы диванных пружин.

Ей было наплевать на первый этаж – она застонала сразу же, как только он коснулся ее, и стонала с каждой минутой все громче. Она выкрикивала что-то бессвязное и, наверное, бесстыжее, или просто бесстыжим казалось все, что срывалось с ее губ, мгновенно распухших от его поцелуев.

– Да!.. Да!.. Да-а!.. – было единственное, что он мог разобрать в ее вскриках.

И это самозабвенное «да!», обращенное к нему, зажигало все его тело таким огнем, от которого, кажется, должны были расплавиться торчащие из дивана пружины. Ему было тесно у нее внутри, но это была такая возбуждающая теснота, в которую хотелось погружаться все глубже – до тех пор, пока сознание не вспыхнет, исчезая, последней мучительно-счастливой вспышкой.