– Она нашла… Я тебе говорила. Она как-то достала этот чертов ключ, даже не разбудив нас.

– Но как же… Я думал…

– Мы должны ее обследовать. Пусть ее еще посмотрят врачи. Так больше продолжаться не может.

Разговаривали они шепотом, мерный стук в кухне не прекращался ни на минуту.

– Но как же она потом? – растерянно ответил муж. – Если мы все расскажем, и это запишут в ее медицинскую карту… А ей потом жить, поступать куда-то надо…

– Ты же понимаешь, она была тут! – Женщина едва не плакала. – Она была рядом с нами. Между прочим, с топором. Мы спали, а она была тут…

Стук прекратился. Мужчина как ошпаренный вскочил с кровати и мелко перекрестился, хотя набожным никогда не был.

– Почему она остановилась? Что там происходит?

– Не знаю. Иди, посмотри…

– Пойдем вместе, – беспомощно предложил он. – Ты все это видела много раз.

– Ты что, боишься? – недобро усмехнулась женщина. – Ладно, идем.

Супруги, держась за руки, пошли по коридору. Это было так глупо – с замиранием сердца красться по собственной квартире. Оба нервничали, но старались вида не подавать, понимали, что если один даст слабину, то и второго накроет волна страха, и тогда быть беде. Их ребенок, маленькая девочка, в опасности. Они должны оставаться сильными и помочь ей, что бы там ни случилось.

Однако когда они вошли в кухню и включили свет, оба не смогли удержаться от вскрика. Дочь обернулась на звук их голоса. Всё то же спокойное лицо, а на нем – сначала им показалось, что веснушки, а потом поняли – кровь, капельки крови.

На разделочной доске опять лежало мясо, только какое-то странное, все в рыжей клочковатой шерсти.

– Меня сейчас вырвет, – пролепетала женщина, оседая на пол.

Она поняла, что случилось – не найдя в холодильнике мясо, дочь приговорила кота. Бессознательно, не из злого умысла, не просыпаясь. Какая-то темная часть ее существа была обречена испытывать и утолять эту жажду.

Колдун был их последней надеждой, той самой соломинкой. Договорились, что если и он не поможет, дочь придется положить в клинику. Пока же на дверь ее повесили тяжелый замок и теперь каждую ночь ее запирали на ключ снаружи. Дочери это не нравилось, она плакала. «Что я, пленница? А если я в туалет захочу? Я же не могу, как маленькая, на горшок…»

Я точно не знаю, что делал Колдун, как он работал с девочкой. Все это происходило не на моих глазах. Он собрал в спортивную сумку вещи и отбыл в город, на целую неделю. Вернулся мрачнее тучи, несколько дней со мной не разговаривал, был погружен в себя, как будто бы переваривал то, что ему пришлось пережить. И лицо у него было такое, что я опасался задавать лишних вопросов.

Я мог только предполагать – знал, что Колдун умеет делать так называемый «переклад». Дурацкое слово, но так называют в деревнях это колдовство: берешь чужую болезнь или мысль дурную и перетягиваешь ее на себя. Добровольно забираешь у занедужившего, а потом уже своими методами, своей внутренней силой, избавляешься от навязанной хвори. Конечно, так могли делать только те, кто был полностью уверен в своих силах и в потенциале своего самовосстановления. Был и другой путь, черный – когда не на себя хворь брали, а перекладывали ее на случайного встречного. Отсюда и название ритуала пошло. Именно поэтому считается, что нельзя подбирать на улице монеты и безделушки – это может быть ловушка, можно вместе с чужой вещью горе чужое и в дом свой принести.

Однажды пришел день, когда я впервые работал один, без моего наставника. Колдун посчитал, что я готов, я справлюсь. Дело было нетрудным: одной богатой даме мужа, выпорхнувшего из рутины семейной жизни в приключения, домой вернуть. Даму-заказчицу я только краешком глаза видел – Колдун, как всегда, в сарай меня отослал. Она была как будто омороченная. Медленная, сонная, грузная, круглое лицо, унылые складки у рта и веки, набухшие, как у жабы. Ей бы взбодриться немного, спиной больной заняться, полной грудью дышать, вдаль посмотреть, чтобы небо взгляд омыло, удивиться хоть чему-нибудь, ветер лицом поймать, смех чужой послушать, чтобы хоть что-то хорошее произошло, а не только топкая, как гнилое болото, вечная сытость. В сытости есть своя благодать, но она ведь к земле прибивает, старит.

Большие деньги – бремя, которое не каждому под силу. Быть при деньгах и не скатиться в праздность или тяжеловесную благодать – это надо большую душевную силу иметь. Если бы она поработала с этой своей тяжестью хоть чуть-чуть, глядишь, и приворот не понадобился. Но дама привыкла покупать всё на свете, даже незримое.

Она ступала тяжело, как статуя командора, мела собольей накидкой поздний апрельский снег в нашем дворе. Несовременная какая-то она была, как купчиха со старинного портрета. Она мимо прошла, и я поморщился от запаха – сладкие тяжелые духи и какая-то гниль, в каждую пору ее впитавшаяся: застоявшийся воздух, мрачные мысли, страх перед будущим, ненависть к своему стареющему лицу. Люди счастливые и легкие по-другому пахнут. Но не учить же ее. Да и разговаривать она со мною не стала бы, даже не взглянула в мою сторону. Кто я для нее? Низшее звено пищевой цепочки, мальчишка на побегушках, с такими даже не здороваются кивком, не то что в разговор вступают.

Колдун недолго с ней говорил. К чужим душеизлияниям он относился почти брезгливо, его только факты интересовали, но никак не тайные мыслишки, оправдания и надежды тех, кто обращался к нему за помощью. Когда дама покинула наш дом – прямая спина, ноги-колонны уверенно шагают по хлюпающей грязи, подбородок вздернут, – он подозвал меня и сообщил: «Я с ней заниматься не буду. Настало время тебе показать, на что ты способен».

Это было неожиданно.

Мне было и страшно, и волнительно, сам я вовсе не чувствовал себя готовым, однако Колдуну перечить не посмел бы.

И вот он ушел в лес, на три дня и три ночи, чтобы оставить меня одного с этой головоломкой. Спустя месяцы мне было смешно вспоминать собственный трепет перед этой пошлейшей ситуацией, но тогда сердце мое замирало от волнения, и я сто раз репетировал каждый жест перед тем, как воплотить его в реальность, чтобы ненароком не ошибиться.

В первый день я воск растопил в печи – для этих целей у нас была большая чугунная миска. В доме пахло теплыми досками и медом. Обычно мы топили слабо, но тут я не пожалел дров. Воск угольной крошкой подкрашен, пальцы мои