Ей казалось, что все отцовские несообразности проистекают из одного источника: недостатка душевной чуткости, то есть наблюдательности. Он умеет рассуждать, но не видит верного материала для размышлений, он честен, но не видит своих нечестностей, добр, но не замечает своих жестокостей. Тем более что они в основном остаются в области мнений, не переходя в действие. Но из мнений, в конце концов, вырастают поступки. Не твои – так чьи-нибудь еще. Она всегда об этом помнит, и, может быть, поэтому ей никогда не удается огородить свою совесть аксиоматическим забором, за который она не несла бы ответственности. Да нет, просто у нее хорошее зрение и сквозь любую аксиому она не перестает видеть действительность.

Он, если так можно выразиться, возводил в абсолют не отдельные мнения отдельных авторитетов, а Авторитет вообще. У него был набор имен – Авторитетов, и все, что они говорили, было непререкаемым, пусть даже они отрицали друг друга. В этом они тоже правы, а главное – не твоего ума дело. Он просто-таки не подозревал, что возможны другие способы доказывания, кроме ссылок на Авторитеты.

Он поддавался не только влиянию известных словесных стилей. По какой-то наивности или опять-таки самоуверенности, цельности (цельности без единой трещинки, куда могло бы проникнуть что-нибудь инородное) он, видимо, не представлял, что другие могут тоже судить о нем и, например, иногда находить его смешным, и часто принимался кого-то изображать: то книжного полудеревенского старичка, в стиле «эхх-хе-хе, грехи наши тяжкие», добродушного, но с лукавинкой и себе на уме, и даже сморкался, как такой старичок, – не спеша, громко и со вкусом, – то дореволюционного профессора и тогда говорил дребезжащим тенорком: «Э, нет, батенька, вы, голубчик мой, не правы» – и поправлял невидимое пенсне, то белогвардейского офицера, то еще кого-нибудь. Слабость, в общем, простительная, но в нем ее раздражавшая, особенно когда он принимался поучать ее в одной из этих манер. Сам он о людях часто судит здраво, иногда даже тонко, но ему очень легко понравиться, высказав ему в порыве откровенности какую-нибудь из услышанных от него же истин или возмутившись тем, чем возмущается он. После этого он будет отзываться о тебе как о человеке начитанном и благородно мыслящем (у них в городе, достаточно маленьком, чтобы его честность и начитанность были широко известны, его отзыв может чего-то стоить, не в смысле выгоды, а как украшение). Кстати сказать, просто мыслящих, не благородно, у него не бывает: или благородно мыслящий, или глупец (он произносит: глупец, – при своей начитанности, он многих слов не слышал произнесенными вслух правильно и достаточно давно, когда еще он мог замечать свои ошибки и избавляться от них; но следует помнить, что именно он научил ее пользоваться словарем). Если же потом выяснится, что благородно мыслящая личность комбинировала с дачными участками, он, не ставя под сомнение ее ума, будет сокрушаться лишь о его чрезмерной многосторонности.

Нет, он всегда посочувствует, когда полагает случившееся достойным сочувствия, хотя это бывает нечасто. Но, наверно, ведь и самый жестокий человек тоже не лишен доброго чувства, только не считает нужным его употреблять. В нем есть и доброта, и ум, потому что его реплики часто бывают остроумны, будь они остротами, но до его доброты не докричишься и до ума, следовательно, тоже, потому что ум, направленный на других, включается в действие добротой. Человек вообще начинает размышлять, когда чувствует неудобство своего положения. Ощущений и желаний добирается до него не так много, а с остальными он достиг равновесия – полной убежденности. И его подпирает гвардейская шеренга папок, заключающих избирательные бюллетени знаменитостей, единогласно голосующих за него. И его никогда не убедить, что все они так дружно пляшут под его дудку только потому, что он сам их так подобрал.

В нем оно заметнее – но это же есть во всех – стремление не к истине, а к одному из ее признаков – равновесию или несомненности – душевной гармонии. Сколькие, руководствуясь привычкой , говорят о мировоззрении. Неизменность – наиболее общепризнанный вид гармонии. На нее самое неизменность тоже производит впечатление. Того, кто всегда говорит одно и то же, начинаешь уважать. Отцовской неподвижностью она просто объелась, но и его она иногда подкалывает расхождением его слов с делами, значит, в непоследовательности видит дисгармонию, а последовательность вызывает невольное уважение, хотя многие люди хороши только потому, что у них слова расходятся с делами, быть последовательными им мешает добродушие. Но на них посматриваешь свысока: сам говорит, что ложку надо нести в ухо, а несет в рот. Другое дело, если говорит: в ухо – и несет в ухо. К этому испытываешь почтение. Глупое становится умным, подтвердив свою неизменность серией поступков. Если человек то зол, то добр – это прихоть, а если зол всегда и со всеми – мировоззрение, достойное уважения.

Интересно бы узнать, как двигалась его мысль до остановки и почему остановилась именно там… А наверно, никак не двигалась, все дело не в мысли, а в условных рефлексах. Собаку много раз бьют палкой, и одновременно звонит звонок. От удара она взвизгивает и поджимает хвост. Постепенно палку убирают, и она взвизгивает и поджимает хвост только по звонку. И, наверно, испытывает удовлетворение, поджимая хвост, и раздражение, когда поджать его что-то мешает. И возмущается, когда другие не поджимают. И начинает учить своего щенка, не знавшего палки, правильно поджимать хвост по звонку.

Они продолжали завтракать молча. По выходным она обычно завтракала с удовольствием: наслаждалась, что не надо спешить, но сейчас было не до удовольствий. Чтобы унять себя, она глубоко вздохнула и почувствовала короткую резкую боль в груди, как будто что-то там склеилось, а теперь отклеилось. Кольнуло и прошло, но она сделала невольное движение и поморщилась. Он заметил, и выражение спокойствия и рассудительности сменилось выражением испуга.

– Что с тобой? Сердце?

Перепуганные глаза, губы, оттопыренные, как для свиста, седая щетина – он еще не брился. Господи, до чего его жалко, бедного старика, – когда он небрит, кажется, что ему уже за семьдесят.

– Какое справа сердце… Кольнуло что-то и прошло, – как можно беззаботнее и ласковее ответила она.

Он сразу повеселел. Он сразу верит, что у тебя ничего не болит, хотя бы оно и болело. Хотя бы ты от головной боли – в прошлом году они ее сильно донимали – готова была оторвать и выбросить эту проклятую голову, и была белая как стенка, и глаза у тебя были тоскующие, как у больной собаки. Временами хотелось ответить: ты сам, что ли, не видишь, да я себе места не нахожу, – но она удерживалась и потом всегда была довольна. На него нельзя сердиться, как на глухого, что он не слышит шепота. Разница только та, что глухой может предоставить справку от врача, а ему, бедняге, никто такой справки не даст. Но она ему и без справки верит. Он бы не поверил, а она верит. И сдерживается, только не получается. Но это не значит, что не надо и стараться: так она из ста раз не сдержится один, а то было бы наоборот.

В сущности, он ценил в ней только биологическое и профессиональное начала. Впрочем, биологическое он уважал в ней не в том смысле, что она, мол, тоже человек и, следовательно, может иметь индивидуальные вкусы, как раз наоборот, а лишь в том, что признавал в ней способность заболеть или даже, чего доброго, помереть. В восьмом классе у нее была атака ревматизма, и он до сих пор боялся, как бы не было последствий. Но боялся как-то по-своему: месяцами не вспоминал, не обращал внимания на вещи совершенно недопустимые с точки зрения человека, опасающегося последствий ревматической атаки, и вдруг из-за какого-нибудь пустяка терялся так, что от жалости невозможно было на него смотреть, и так же вдруг успокаивался из-за еще меньшего пустяка.