Оказалось, что он понабрал кучу каких-то ненужных вещей, которые, во всяком случае, можно было купить в несколько заходов: каких-то дешевых конфет, круп, рожков… Он, может быть, не мог их упустить, памятуя, какой это был дефицит, зато она ужаснулась, когда сетка наполнилась: ей показалось, что она и до двери ее не дотащит. И он еще будет приставать, чтобы понести, а она не позволит, потому что у него радикулит, а он будет уверять, что не тяжело, а она – что если не тяжело, то и она может нести, а он… Но не оставишь же его дома – он любит с ней прогуливаться. И так он редко ее видит.

На улице они присели на скамейку у автобусной остановки, чтобы получше уложить сетку. После пережитого страха – благополучно миновавшего – он сделался разговорчив, и, очевидно полагая, что она еще не оправилась от потрясения, которое пережила, перебегая от кассы к прилавку, оставив неохраняемую брешь в своей очереди у кассы, он – он! – принял ободряющий вид: «Ну, все позади. Теперь вперед, домой, домой! А дома чайку вскипятим, а? Чай, как говорится, пить – не дрова рубить! Да какой! А?! Чаек-то вкусненький, с вареньицем, с конфеточками, с пряничками! Ммм!». Он зажмурил глаза от наслаждения и зачмокал губами. Улыбнуться нет сил. Как можно так не чувствовать, что твоих шуток не хотят, и рады бы, но не хотят. Кажется, он думает, что ей все еще пять лет, хотя, по его словам, у него такое чувство, что ей всегда было тридцать два. В десять такие штуки ее уже раздражали. Но он их не оставил. Спасибо, лет восемь как перестал просить, чтобы она что-нибудь спела гостям: «Аюдик, ну-ка спой нам что-нибудь, при красоте такой и петь ты мастерица, да она хочет, чтобы все ее попросили, ну-ка, разом, и – как на хоккее: про сим! про сим! просим!» – и бьет в ладоши. И гости нестройно подхватывают: конечно, Людочка, спой, мы очень хотим послушать. Но он и сейчас убежден, что поет она не хуже Обуховой, да и вообще все поют более или менее одинаково, репутации певцов, в основном, дутые.

Тем временем он принялся вводить ей удвоенную дозу бодрости – чудовищно фальшивя, запел: «Ну-ка, солнце, ярче брызни…». Ухитрилась-таки изобразить улыбку, для него достаточно правдоподобную.

К ним подошел высокий парень с открытым и вместе с тем напряженным лицом и, заикаясь, спросил:

– Вывы не зызнаете, кык Южному сысовхозу автытобус, – он запнулся, но сразу же одним духом закончил, – неотсюдаходит?

Она не знала, какой автобус туда ходит, и отец тоже наверняка не знал, но посчитал бы изменой долгу просто сказать: не знаю, и отпустить парня, не преподав ему урока правильного мышления.

– Вообще, такие вещи следует спрашивать на автовокзале, в справочном бюро. Но посудите сами, раз совхоз называется Южный, значит, он расположен к югу от города, а дорога отсюда, как видите, ведет на северо-запад. Если вы по ней пойдете, сначала будет улица Калинина, потом Бардина, и выйдете к реке…

Он, кажется, собирался продолжать, но парень остановил другого парня, и, пока тот ему объяснял, отец, пожимая плечами, бормотал: «Если не веришь, зачем спрашивать. Ему же сказали русским языком: сначала будет улица Калинина». Теперь он по гроб жизни будет уверен, что объяснил парню, куда ему идти, а тот не послушался.

Все это, она знала, пустяки. То, что она обращает внимание на такие тонкие нечуткости и беспонятливости, означает лишь, что она избалована своим окружением. Вот столкнешься с каким-нибудь свинством в натуральном виде и думаешь: господи, какие мы все хорошие! Тогда она уже не раздражалась, а как-то терялась, хотелось плакать, становилось как будто жалко кого-то. Вон, пожалуйста, сидит рядом с отцом девка с раскрытой толстой книгой. Видит, что старик еле-еле, бочком примостился, и не подумает подвинуться. Только окаменела от готовности защитить свои права и от злости, что справа от нее нет такой же широкой свободной полосы, как слева. Так и всю жизнь проживет. Что она хоть читает? Понятно: «У меня всегда было слишком живое воображение, – подумала Анжелика. – Я любила мечтать… Жила в выдуманном мире, и мне трудно было возвращаться к действительности…». Все понятно. Отец так и сказал бы: скажи, что ты читаешь, и я скажу, кто ты. Слава богу, он это применяет только к тем, кто себя уже скомпрометировал чем-то другим, иначе, при его вере в абсолютную справедливость этой пословицы, многим его друзьям пришлось бы худо. Тем не менее: пусть он среди своих обязанностей замечает только самые яркие, громкие, пряные, – но ведь этими случаями исчерпывается девять десятых наших обязанностей. Иногда, хотя и редко, она сама удивлялась, какие разные мнения бывают у нее об одном и том же предмете, когда она думает о нем в разное время. В другой раз ей покажется, что именно оставшаяся десятая часть делает людей близкими и приятными.

К дому они шли короткой дорогой, которая, собственно говоря, вовсе даже не дорога, а просто пустырь, весь в кочках, на каблуках туда лучше не соваться. Кожа на правой ладони как-то защемилась между ручками сетки, и плечо уже ныло ужасно, к тому же она не хотела очень уж перевешиваться налево – стеснялась, поэтому ныл и левый бок. Но она не перекладывала сетку в другую руку, чтобы не привлекать его внимания, а то опять начнет просить.

Месяца два назад на пустыре насыпали большую кучу щебенки, и он каждый раз, когда они проходили мимо нее, сообщал, что пустырь хотят заасфальтировать. Ей казалось маловероятным, чтобы асфальтировали пустырь, когда в городе, в центре, полно незаасфальтированных улиц, но она не возражала: возможно. Зато он возражал: не возможно, а точно, и Жанна Семеновна тоже подтвердила, – зачем еще столько щебенки? Она не отвечала, слишком много возможностей употребления этой щебенки она видела, и Жанне Семеновне известно об этом не больше.

Но что с них спросить, они оба хоть и с высшим образованием, но по их образованию и жизненному опыту как следует не знают ни одного образца из настоящих научных теорий, они не представляют, сколько доказательств принято требовать при мало-мальски серьезном мышлении, чтобы отделить правдоподобное от установленного. Это заметно даже в мелочах. Они и все их знакомые всю жизнь пользовались критерием истины: «истинно то, что мне по вкусу или первым пришло в голову», – и прекрасно прожили. Чего же с них требовать. В их городе можно благополучно прожить, называя не только черное белым, но и зеленое красным, даже если речь идет о сигнале светофора, поскольку на большинстве улиц автотранспортное движение невелико.

Недавно щебенку перевезли на соседнюю стройку – оказалось, здесь был временный склад, – и, проходя мимо бывшей кучи, она, не удержавшись – в который раз за сегодняшний день, – спросила: «Ну что? Заасфальтировали?» – «Нет. Что ты, сама не видишь?» – удивленно оглянулся он и, не получив ответа, принялся дышать по системе йогов – так он это называл: сладко замирая, втягивал носом воздух и выпускал сквозь зубы: пссыуу – под конец звук напоминал радиовьюгу. Попутно он запрокидывал голову, подводя глаза под лоб, подобно кающейся Магдалине, и безнадежно ронял ее на грудь. Хорошо еще, что не попадались знакомые, то есть официально представленные, а так лица почти все были знакомые. Господи, на что только у нас мысли, нервы уходят!

Выбравшись на асфальт, они встретили соседку по двору, Маргариту Васильевну, пожилую, старше отца, но до ужаса жеманную. Она была так худа – и вдобавок как бы старалась отделиться от земли, – что, казалось, в ней не было ничего горизонтального. Она тоже что-то несла в сумке. До пенсии Маргарита Васильевна работала завбиблиотекой в их конторе, а теперь консультировала отца по вопросам поэзии. Как это всегда у него бывало, консультант оказывался либо оракулом, либо пустым местом, – не слишком благозвучной эоловой арфой, если продолжить древнегреческие сравнения.