— Это недоразумение, — сказал папа. — Спасибо. Мы уже уходим. — Взяв мать под локоть, он сказал непререкаемым тоном: — Мириам.

Мать трясло. Я поняла это, видя, как играют на свету жемчужины.

— Ты чудовище, — сказала она мне.

— А он? — спросила я. И вдогонку им крикнула: — Ведь мы-то знаем, папа, верно? Но не волнуйся. Это будет нашей тайной. Я буду нема как рыба.

Понимаете, я возбудила его. У него встал, как надо. А мне понравилась заключенная в этом восхитительная ирония. Мысль о том, как он пойдет по ярко освещенной станции и все будут видеть выпуклость у него в брюках — и Мириам будет видеть выпуклость у него в брюках, — так позабавила меня, что я даже ослабела от смеха. Вызвать реакцию у молчаливого, бесстрастного Гордона Уайтлоу. Если я смогла сделать это на людях, перед лицом бог знает какого количества свидетелей, значит, я могу сделать что угодно. Я была воплощением всемогущества.

— Проваливайте отсюда, — сказал нам полицейский. И добавил, обращаясь к оставшимся зевакам: — Здесь смотреть не на что.

Мы с Барри и Кларком так и не добрались до вечеринки в Брикстоне. Вообще-то мы даже не пытались. Вместо этого мы устроили собственную вечеринку в квартире на Шепердс-буш: два раза втроем, один раз — вдвоем и напоследок цепочкой. У нас было достаточно наркотика на всю ночь, к концу которой Кларк и Барри решили, что наш ансамбль понравился им настолько, чтобы переехать ко мне; меня это устраивало. Они поделились со мной наркотиками, я поделилась с ними собой. Такой расклад сулил выгоду нам всем.

К концу первой совместной недели мы приготовились отпраздновать нашу семидневную годовщину. Безмерно счастливые, мы расположились на полу с тремя граммами кокаина и полулитровой бутылкой эвкалиптового масла для тела, когда принесли телеграмму. Каким-то образом она договорилась, чтобы ее принесли, а не зачитали по телефону. Без сомнения, ей хотелось произвести незабываемый эффект.

Я заглянула в нее не сразу. Я наблюдала, как Барри измельчает лезвием бритвы кокаин, и все мое внимание было сосредоточено на мысли: скоро ли?

Дверь открыл Кларк. Он принес телеграмму в гостиную и со словами «Это тебе, Лив» положил ее мне на колени. Потом включил музыку и открыл бутылку с маслом. Я стянула футболку, потом джинсы.

— Читать не будешь? — спросил Кларк.

— Потом, — ответила я.

Он налил масло, и — началось. Закрыв глаза, я отдалась волнам удовольствия, захватившим сначала плечи и руки, потом груди и бедра. Я с улыбкой слушала, как постукивает лезвием Барри, дробя волшебный порошок. Когда все было готово, Барри, захихикав, сказал:

— Ну теперь повеселимся.

О телеграмме я забыла до следующего утра, когда проснулась с тяжелой головой, во рту ощущался вкус размякшего аспирина. Кларк, обычно первым приходивший в себя, брился, готовясь к очередному Дню в Сити, посвященному финансовым премудростям. Барри лежал как бревно там, где мы его оставили, — наполовину сползшим с дивана. Он лежал на животе, и его поджарые ягодицы казались двумя розовыми оладьями, а пальцы то и дело подергивались, словно во сне он пытался что-то ухватить.

Разбудить Барри не удалось, и пришлось звонить ему на работу, притворяться сестрой и врать, что у него простуда.

Проводив Кларка, я вернулась в гостиную. Шлепнула Барри по заду, он застонал. Тогда я пощекотала его яйца, он улыбнулся.

— Давай же, туша, — сказала я. — Нас ждут великие дела. — И перевернула его на бок. Тогда я и увидела телеграмму снова. Она валялась на полу, и сонные пальцы Барри скребли по ней.

Сначала я отшвырнула телеграмму и, опустившись на пол, занялась Барри. Увидев, что ничто не выведет его из ступора, не говоря уже о том, чтобы подвигнуть его на какие-то действия, я чертыхнулась и взяла телеграмму.

Пальцы меня не слушались, поэтому, открывая конверт, я разорвала сообщение пополам. Я выхватила слова «крематорий» и «вторник» и сперва подумала, что это отвратительная реклама, как приготовиться к загробной жизни. Но потом я увидела в начале сообщения слово «отец». А рядом с ним — «метро». Я сложила половинки и попыталась прочесть.

Она сообщила самый минимум. Он умер в поезде метро между станциями «Найтсбридж» и «Саут-Кенсингтон», по пути домой из оперного театра в вечер нашей неожиданной встречи. Три дня спустя его кремировали. На четвертый день прошла заупокойная служба.

Помню, я подумала: «Ах ты, сучка поганая! Мерзкая тварь!». Мне стало жарко, меня распирало. Я почувствовала, как словно горящим обручем сжало голову. Нужно было дать этому выход. И немедленно. Я скомкала телеграмму и ткнула ею в морду Барри. Схватив за волосы, стала мотать туда-сюда его голову.

— Просыпайся, придурок! — Я кричала и смеялась. — Проснись! Проснись! Черт бы тебя побрал. Проснись! — Он застонал. Выпустив его голову, я отправилась на кухню. Набрала в кастрюлю воды и понесла в комнату, обливая ноги и не переставая кричать: — Вставай, вставай, вставай!

Я потянула Барри за руку, и его тело сползло туда, куда я хотела, — на пол. Я перевернула Барри на спину и окатила водой. Он разлепил глаза и пробормотал:

— Эй, в чем дело?

Этого оказалось достаточно.

Я набросилась на него. Я била его, царапала и щипала. Он замахал руками, как ветряная мельница, и крикнул:

— Какого черта!

Попытался схватить меня, но ему, еще полусонному, не хватило сил. Я засмеялась, потом заорала:

— Проклятые ублюдки!

— Эй! Лив! — взвыл он и пополз.

Я его не выпустила, села верхом, отвешивая тумаки, кусая за плечи и вопя:

— Оба вы сволочи!

— Да в чем дело? — спросил он. — Какого дья…

Я схватила бутылку с остатками эвкалиптового масла, которая лежала на полу рядом с тарелками от нашего ужина, и ударила Барри по голове. Бутылка не разбилась. Я била его по шее, по плечам. И все время кричала. И смеялась, смеялась. Ему удалось встать на колени. Я успела ударить его еще раз, прежде чем он отшвырнул меня. Я оказалась у камина и схватила кочергу. Размахивая ею, я кричала:

— Ненавижу тебя! Нет! Вас обоих! Подонки! Слизняки вонючие!

— С ума сошла! — крикнул Барри, бросился в спальню и захлопнул дверь.

Я принялась колотить по двери кочергой, чувствуя, как летят щепки. Когда у меня заболели плечи, а руки больше не могли поднять кочергу, я швырнула ее вдоль коридора и съехала по стене на пол.

Тогда я наконец-то заплакала, приговаривая:

— Пошел вон, Барри. Совсем. Прямо. Сейчас.

Через пару минут дверь приоткрылась. Я сидела, уткнувшись головой в колени, и головы не подняла. Услышала, как, обходя меня, Барри пробормотал:

— Сука ненормальная.

Затем он разговаривал с голосами, звучавшими снаружи у нашей двери. Я слышала, как своим голосом диктора «Би-би-си» он произносит: «ссора», «характер», «женские штучки», «недоразумение». Я принялась биться затылком о стену.