и разом же засели в ней крепкими плечами, растопыренные, ощетиненные, один все пытался свободной рукой выхватить пистолет из наплечной кобуры светлой иноземной кожи – экие дурни, хорошо хоть не с обрезами, а то разнесут к чертовой матери все отделение. Клоун, все еще икая и всхлипывая от смеха, махнул им успокоительно и жестом попросил у Хрипунова попить.

– А то так и помру во цвете лет. Непроо… Ой, не могу, держите меня семеро! Выходит, ты меня заместо подопытной крысы хочешь?

Хрипунов налил из-под крана стакан мутной московской воды, протянул Клоуну и совершенно серьезно ответил:

– Да.

Через три месяца в «Метрополе» счастливый Клоун (в углу выровненного рта – только тонкая слабая тень прежнего уродства) кругло и гулко глотал ледяную водку и аппетитно распоряжался:

– Значит, так, Аркадий, я тут со знающими людьми посоветовался, потому бросай эту советскую богадельню, будем свою больничку открывать. Э-сте-ти-че-скую, как ты хотел. Не у меня одного на роже шрам, а ты, говорят, еще носы новые собираешь – знаешь, сколько у наших носов набекрень? Чистое золотое дно. Да какое учиться, какая Америка, мало ты учился, через пару месяцев откроемся, у меня муха не пролетит… Погоди, погоди… Силиконовые, говоришь? И большие можно сделать? А вот такие? Да ври!

То и дело подбегал официант, чутко, как за пульсом умирающего, следя за уровнем водки в тяжелых стопках – Хрипунов до своей так и не дотронулся.

– Нет, Евгений Поликарпович, стажировка потребуется минимум на год, и еще месяца три хорошо бы провести в Швейцарии, там тоже прекрасная школа, и потом, вы хоть примерно представляете, сколько это будет стоить? А оборудование клиники? Цены на гармонические скальпели знаете? А на операционные столы?

– Горячее подавать? – мягко вклинивался официант.

– Да пошел на хуй! О деньгах, Аркадий, даже не думай… Ты, главное, учись, раз надо. Я на тебе еще кучу бабок заработаю, лепила ты мой хренов. Мы заработаем. И не спорь, мне тя Бог послал за жизнь мою тяжкую, не спорь говорю, где мое мясо, халдей, я еще ждать тебя буду за свои бабки!

Все так и получилось, по-клоунскому. Он вообще оказался по-своему верным и благородным человеком. И как вовремя позволил себя убить – аккурат в самом конце девяносто пятого, к смене времен, к началу великой легализации. К концу девяносто шестого Хрипунов был уже чист как слеза – безупречный владелец безупречной клиники с безупречной репутацией. На похоронах к нему подошла рослая зарыданная блондинка с крепкой, молодой жопой и увесистым бюстом – Хрипунов мгновенно узнал свою работу, чуть ли не первую после Штатов, точно, начало девяносто четвертого, она еще настаивала на самых больших протезах. Ах ты Клоун, ах ты старый сукин сын, надо же, а лица совсем не помню, хорошо хоть, что не гинеколог, те своих пациенток вообще только в кресле узнают. Блондинка страдальчески сморщилась и залепетала про то, как все ее послали, а вот когда Евгений Поликарпович был жив…

– Тысяча долларов в месяц вас устроит? – поинтересовался Хрипунов.

Блондинка недоверчиво ахнула и совсем по-деревенски залепетала про дай вам Бог здоровьичка, Аркадий Владимирович, уж про вас Евгений Поликарпович так всегда говорил, прям как про сына родного.

– Просто я тоже не люблю долгов, – непонятно ответил Хрипунов, аккуратно высвободил локоть из тугого силиконового плена и, обгоняя рослых мужиков в квадратном черном кашемире, не спеша пошел к кладбищенским воротам, понимая, что, похоже, Клоун был последним человеком, которого он, Хрипунов, не только слушал, но и слушался. И теперь все пойдет совсем по-другому. Потому что жизнь встала наконец на пуанты, дрожа напряженными икрами и растерянно улыбаясь. И лучше даже не думать, насколько ей хватит сил.

* * *

Щипцы разжимные. Щипцы полипные окончатые. Щипцы Твида. Щипцы тигельные. Щипцы тампонные носовые. Щипцы уретральные с зубцами и нарезкой на губках. Щипцы цанговые. Щипцы штыковидные с узкими овальными губками. Щипцы Энгля. Щипцы предохранительные для сверления черепа.

* * *

Он больше ни разу не шевельнулся в своей каменной нише – ни в полночь, ни позже, когда из-за гор начало выбираться одутловатое багровое солнце, и никто в крепости не смел не то что сдвинуться с места – даже взглянуть туда, где сидел, скорчившись и втиснув в колени неподвижную голову, Хасан ибн Саббах – мертвый. Или живой. Пока не выскочила наконец из дома его младшая жена, маленькая, коренастая, уютная, и не поспешила, всплескивая руками, – в первый раз в жизни не к хозяину и повелителю, а просто к мужу, который – ай, тебе что, плохо с сердцем, дорогой? – опоздал к завтраку, и вот сидит теперь на утреннем сквозняке, и может, сохрани Аллах, простудиться. Она, лопоча что-то ласковое, помогла Хасану подняться и, подхватив его, как маленького, под мышки (косточки, косточки-то, оказывается, как у изголодавшейся птички), повела домой – сгорбленного, невесомого, вмиг одряхлевшего, слепого от слез, глицериновой пеленой заливших запрокинутое лицо.

До самого вечера из лачуги Хасана не доносилось ни единого звука. Молчала и крепость – отчаянно, оглушительно, из последних безнадежных сил, словно параличом разбитая безъязыкая старуха, которой третий день забывает дать попить толстая ленивая невестка. И только ветерок тоненько подвывал от одиночества, заблудившись в серых камнях, да после полудня потерял сознание от усталости и жары один из фидаинов, которых никто так и не рискнул сменить, и тело его, несколько раз глухо стукнувшись о скалы, бесконечно долго и медленно падало вниз.

Но ничего этого не слышал Хасан и ничего не видел, потому что лежал, скорчившись, лицом к стене, на каменной лежанке, той самой, на которой его старшая жена когда-то, тридцать, кажется, да, точно – тридцать лет назад, родила маленькую красную девочку, прожившую всего семнадцать минут. Младшая жена сперва сновала по дому мягкой встревоженной тенью, а потом села в углу и замерла там, не шевелясь, подняв к лицу крепко обтянутые холстом колени, пока не начало темнеть. Когда сумерки заплескались выше ее оплывших от старости щиколоток, Хасан ибн Саббах наконец вытер мокрое лицо и встал.

– Ты не скинула ее тогда, – не то спросил, не то сказал он затекшим от долгого молчания голосом.

Младшая жена не ответила, но глаза ее, едва различимые в темноте (стремительно прибывающая ночь была ей уже почти по шею), упрямо блеснули.

– Не скинула, – повторил ибн Саббах, – это была она. И с Хасаном-младшим тоже. Я знаю. Она.

* * *

Распаторы для отслойки кожи лица – прямой, изогнутый. Распаторы, малый и большой. Распатор для первого ребра,