Совсем другое дело – прописка «по-чёрному». Её устраивают тем, кто только пришёл и уже успел серьёзно проштрафиться перед классом или же просто с первого взгляда очень не понравился. Пока случаев с «чёрной» пропиской было всего лишь два, последний – самый жёсткий – с Кристиной Волковой. Хотя она и девочка. Да и вообще её не прописывали, а судили. Словом, чёрт их разберёт, эти правила и обычаи, которые навязала всем наша ненормальная Запевалова.

Но я прекрасно помню, как первая «чёрная» прописка плавно перетекла в постоянную травлю, которая продолжалась, пока тот бедняга от нас не выбыл. И вот теперь подобную участь готовят Диме! Запевалова, как она сказала, наблюдала за ним несколько дней. Выяснила его маршрут, прямо по часам и минутам, и предложила перехватить Диму по дороге из школы, а там уж разобраться с ним.

– Я всё вычислила, – сообщила Женька. – После школы он не сразу идёт домой. Ещё какое-то время болтается с Манцур, иногда провожает её, так что у нас в любом случае будет время преспокойно дойти и устроиться на месте. Нам повезло, что он срезает дорогу через гаражи в Пожарном переулке. Тихо, безлюдно, есть где спрятаться – в общем, лучше не придумаешь. Там мы его и подождём.

Я металась, места себе не находила. Хотела предупредить его, но как? Ни номера, ни адреса Димы я не знала. Не к Аните же обращаться, в самом деле. В конце концов решила, что напишу записку и в школе как-нибудь украдкой передам ему.

* * *

Записку для Димы я писала, наверное, дольше, чем сочинение по роману Толстого «Война и мир». Никак не могла подобрать нужные слова. Потом ещё ломала голову, обратиться к нему по имени или нет. В итоге текст получился таким: «Сегодня после уроков тебя ждёт засада в Пожарном переулке». Звучит нелепо, да, особенно эта дурацкая «засада», но ничего лучше всё равно не придумалось.

Однако осталось самое трудное – улучить момент и передать ему записку так, чтобы никто не заметил.

Первый урок прошёл, закончилась перемена, потом второй, третий, а удобный случай так и не подворачивался. В середине четвёртого урока, это была алгебра, Дима попросился выйти. Я – следом. Казалось бы, чего проще – окликнуть да быстренько отдать. На меня же опять напал какой-то морок. На ватных ногах я плелась за ним по коридору, он дважды оглянулся, потом остановился.

– Что ты за мной ходишь?

Это было первое, что он мне сказал с момента нашей встречи. Не самая приятная фраза, сказанная не самым приятным тоном, но тут я сама виновата. Почему в его присутствии мой мозг отключается и я превращаюсь в полную дуру? Вот он заговорил со мной, сам! Нет чтобы объяснить ему всё. Но куда там! Я ни слова, ни полслова сказать была не в состоянии. Стояла и хлопала глазами, наверняка ещё и пунцовая до самых волос. И, главное, горло как будто параличом сковало. Ни звука выдавить из себя не получилось. Прямо ненавижу себя за это! Ко всему прочему, меня трясло, как йоркширского терьера. Так продолжалось, по-моему, целую вечность, но потом он сказал:

– Слушай, оставь меня в покое по-хорошему. Не надо за мной ходить.

Тут я хотя бы про записку вспомнила и торопливо всучила ему крохотный квадратик. И тогда произошло что-то непостижимо чудовищное. Он ухмыльнулся, неприятно так, даже не ухмыльнулся, а скривился. Взял мою записку и, глядя прямо мне в глаза, порвал её и бросил. Не прочитав, не развернув даже. И сказал при этом одно-единственное слово:

– Ясно?

А потом неспешно двинулся дальше, как ни в чём не бывало. Я же стояла как замороженная, не в силах пошевелиться, ничего не понимая. Ну а когда наконец смысл всего этого до меня дошёл… Дыхание перехватило, словно острый кол вогнали в грудь. Невыразимое горе вперемешку со жгучим стыдом обрушилось на меня лавиной, раздирая в клочья моё бедное сердце, которое до сих пор колотилось как бешеное. Хотелось кричать, вопить во всю глотку. Я помчалась в подвал, там в пыльном, тёплом полумраке и абсолютном одиночестве вовсю дала волю чувствам. Рухнула на колени и завыла в голос. Мама, мама, мамочка!

Выла долго, до икоты, до изнеможения. Выла, пока какой-то мужик в синей спецовке, видимо, сантехник, не тронул меня за плечо.

– Ты чего, дочка? Кто-то обидел?

Я помотала головой. В другой раз я, наверное, перепугалась бы до смерти, не самого сантехника, естественно, а того, как он незаметно подошёл. Ну и смутилась бы тоже. А тут – всё до фонаря. Кроме нестерпимой душевной боли, я вообще ничего не чувствовала и ни о чём думать не могла. Даже если бы этот мужик оказался вдруг маньяком, мне и то, кажется, было бы всё равно.

– А чего так убиваешься? Случилось что-то? Может, помочь надо?

Я опять помотала головой, но между тем постепенно утихла. Наревевшись, выползла на свет, обессиленная, полностью раздавленная. Увидела своё отражение в зеркале вестибюля – уродина, жуть! Волосы из заколки выбились и растрепались, будто меня за них оттаскали как следует. Отдельные прядки прилипли ко лбу. Коленки в пыли. Лицо багровое, распухшее, нос лоснится. Фу!

Хорошо, что шёл урок и никто меня такой раскрасавицей не видел. Я наспех затянула новый хвост, ополоснула под краном лицо, отряхнулась, но всё равно видок был такой, что лучше никому на глаза не показываться.

Хотела пойти домой, но вспомнила, что оставила вещи в кабинете: я же отпросилась выйти «на минутку». Посмотрела на часы – скоро должен был закончиться следующий, пятый урок. И тут меня осенило – в сумке лежит мой дневник! Если его кто-нибудь из наших прочитает, мне – конец! Внутри всё похолодело. Не дожидаясь звонка, я побежала в кабинет математики.

Вызвала математичку в коридор, сказала, что мне стало плохо, потому и не вернулась. Та поверила – ещё бы, на меня посмотришь, и никаких доказательств больше не надо. Она даже пробормотала какие-то сочувственные слова. Однако насчёт моих вещей ничего вразумительного ответить не смогла: кто-то забрал, а кто – не заметила. Меня аж затошнило от ужаса. Побрела на биологию, где по расписанию сидели наши. Минуты до звонка тянулись мучительно долго, и мне оставалось лишь гадать, всплыл мой дневник или пронесло.

К счастью, всё обошлось. Сумку мою, как выяснилось, прихватил Бородин, когда алгебра закончилась, а я так и не вернулась. Ну а Бородин у нас – интеллигент и по чужим вещам не шарится. Вот если бы это был Зубков или любой из троицы Лопырёв Лукьянчикова – Запевалова, мне бы точно не повезло. Даже подумать страшно, что бы они учинили за мои откровения. Ведь там и про Волкову, и про Майю, и про всё без утайки написано.

Запевалова, увидев меня в коридоре, тотчас накинулась с расспросами, где была, куда ходила, почему уроки прогуляла. Я ей ответила то же, что и математичке, – заболела.

– Что, всё никак не оправишься?

И, не дожидаясь ответа, позвала всех в актовый зал. Обычно он у нас заперт, потому что там «ценный инструмент» – рояль. Но у Женьки, как у самой-самой активистки, ключ от зала всегда имеется.

Зубков сразу же принялся тарабанить по клавишам. Его подвинула Жанка Корчагина и начала наигрывать «К Элизе». Зубков ради шутки, а может быть, из вредности ей всячески мешал, за что и получил подзатыльник от Умрихина. Между ними завязалась короткая потасовка, и Запевалова резко и сердито их одёрнула: