Вот только…

Все вроде бы ладно: и Белоконь уступил (дай ему Род еще дважды по стольку же лет землю топтать), и Яромир не против, и Лисовин отпустит — может, поворчит для порядка, но поперек волхву да старейшине ни за что не сделает. Да, вроде все ладно.

Вот только…

А ты-то ей люб?

Когда засылают сватов, девку не спрашивают. «Стерпится — слюбится», — и весь сказ. Может, и Кудеслав бы тем же себя успокоил, будь это не она. А так…

Бабы-то на него поглядывают. И девки тоже, хоть и живет он у Велимира, как в захребетниках. И ни одна из Белоконевых внучек вроде бы не собралась топиться, узнав, что волхв прочит ее Кудеславу Мечнику. А чего топиться-то? Собой статен, силен да ловок, руки из правильного места растут… Лицом, правда, не шибко красен, но ведь и не урод! И охотник — старшие хоть и ворчат на Мечника, но признают: есть и менее добычливые, чем он. Всякие дива видал, не скучно с ним будет… И вообще — не век же в девках сидеть, а лучшего, может, и не дождешься…

А Векша?

Да, он первый повел себя с нею не как с купленною скотиной. Правда, и другие бывали добры — Глуздырь вон шумел на нерасторопных сторожей, чтоб зря не морозили приезжего мальца; Яромир держался заботливо, обиходил, боялся разбудить… Но ведь то из уважения к Белоконю…

Вел себя не как со скотиной, оказался в чем-то лучше тех, кому Векша доставалась во владение, — можно ли за это полюбить? Можно ли вообще полюбить «за что-то»?

После того как Белоконевы сыны спугнули ее со склона, где был убит людоед, Векша и Кудеслав больше ни словом не перемолвились. Всю дорогу от волховского подворья до общинного града она молчала и прятала от Мечника глаза. Может, потому, что знала уже о Белоконевом решении уступить? Кудеслав не посмел спросить об этом ни ее при хранильнике, ни хранильника при ней. Ехали рядом, а поговорить не удалось. И сейчас она рядом, и вновь не подойдешь, не спросишь о главном… Да что там — глянуть и то нельзя…

Почему-то, вроде как ни с того ни с сего, вспомнил Кудеслав преданье о чаровных папоротниковых цветьях. Мало что расцветают они лишь единой ночью в году, так и цветут не всю ночь — лишь краткую ее долю. А какую долю, как ее наперед угадать — то лишь боги ведают, да еще небось могучие кудесники вроде Звана. Обычным же людям ведомо лишь, что срок цветения папороти меняется от года к году: в иной год это начало Купаловой Ночи, в другой — предрассветье, в третий — полночь… Не угадаешь, не успеешь найти да сорвать, и чаротворный цветок померкнет, рассыпется мертвой невзрачной пылью…

Как тогда сказал Огнелюб? «Ищут не там, где ближе, а там, где есть…». Мог бы добавить еще: «И тогда, когда есть». Не промедляя, значит. Не растрачивая дорогоценное время на пустопорожние сомненья, терзанья… Иначе заветное так и не дастся в руки, не дождется, прахом пойдет…

Мечнику подумалось вдруг, что надо было помочь Яромирихе унести за полог нелегонький горшок с брагой — хоть мельком бы удалось глянуть на Векшу, хоть узнал бы, какова она в женском наряде. И пускай бы себе Яромировы гости уверились, что «в урманских драках нашему-то Урману наверняка угадали обушком по лбу, вот у него в голове и перекосилось…». Да гости бы пускай, но с самим Яромиром такая выходка рассорила бы Кудеслава до смерти… Ладно, глупости это.

Галдеж за столом вдруг стремительно пошел на убыль; спорщики пихали друг друга локтями, показывая (кто глазами, а кто и пальцами) на Белоконя. А тот уже стоял во весь рост, неторопливо оглаживая пальцами кожаную плетеную опояску. Стало так тихо, что потрескивание фитилей и лучин казалось досадным надоедливым шумом.

Неторопливо вышагнув из-за стола, волхв сказал негромко, словно бы сам для себя:

— Пора. Теперь они здесь.

Кудеслав, как и все, не спускал с хранильника глаз. А тот, отрешенно глядя куда-то в стык кровли и стены, неторопливо запустил пальцы под бороду, развязал шнурки, скрепляющие ворот белоснежной рубахи, и вытащил из-за пазухи тушку крупного горностая. Держа ее на раскрытой ладони, волхв повернулся и шагнул к Очагу (торопливо заскрипела скамья — сидевшие спиной к Родовому Огнищу поворачивались, чтобы видеть).

Белоконь словно бы плыл по воздуху, не касаясь босыми ступнями земляного пола. Подойдя к еле тлеющему Очагу, он аккуратно опустил приношение на ползающие по углям алые огоньки (Кудеславу показалось, что волхв как-то очень уж тщательно выбирает, куда именно положить жертву); потом отступил на два шага и низко поклонился, коснувшись левой рукою земли, а правую прижав к сердцу.

В Очаге затрещало, по избе потянуло запахом паленой шерсти. Померещилось (на самом деле неверный трепетный свет не позволил бы увидеть такого), будто из Огнища потянулась в подкровельную черноту невесомая струйка дыма — прямая, ровная, будто прозрачный тонкий шнурок.

Волхв выпрямился, отступил еще на шаг и заговорил распевно, не отрывая глаз от своего подношения:

— Вы, мудрые, честные,

Ныне безвестные,

Забытые по именам,

Простите нам.

Вы, которые здесь,

Которые были и есть,

Породители,

Охранители,

Корень и сок,

Пришел срок.

Ваша живая новь,

Ваша живая кровь

Милости просит,

Мудрости просит,

Знания будущих дней,

Знания доли своей,

Судьбы зачатого вами,

Взращенного вами,

Хранимого вами…

С оглушительным громом Огнище полыхнуло свирепой багряной вспышкой, хлестнуло по обращенным к нему лицам жгучей золой, сдуло с фитилей и лучин оказавшиеся бессильными огоньки. Миг спустя Кудеславу послышался негромкий тупой удар — будто бы на стол упало что-то мягкое, увесистое. И все. В непроглядной тьме слышалось лишь трудное дыхание остолбеневших людей. Испуг оказался столь внезапным и сильным, что никто даже не вскрикнул, не шевельнулся. В горле Мечника першило, на глаза наворачивались слезы — виною тому был повисший в избе дух паленого меха, смешанный с каким-то незнакомым запахом — кисловатым, едким, пронзительным.

Да, от ужаснувшей воображение громовой вспышки люди словно закаменели. А вот негромкий спокойный голос в кромешной черноте (видно было только алые пятнышки тлеющих углей в Очаге и возле него) словно бы скинул с людей заклятие. Кто-то вскрикнул, кто-то спешно забормотал отворотное…

— Крикни баб, Яромир, — Белоконь говорил так, словно ничего особенного не произошло. — Крикни баб, пускай принесут огня.

Из-за полога, отделявшего женскую половину избы, доносились всхлипы и подвывание. Яромир окликнул раз, другой, потом, отчаявшись, заворочался— полез из-за стола, чтобы сходить за огнем самому.

Не успел.