А сейчас, в декабре 1940 года, Голиков тушевался перед вопросами Сталина и его авторитетом, как и другие, вхожие к вождю люди. Что он мог ответить? Поручиться за немцев он не мог: не было принято ручаться даже друг за друга, в том числе в его учреждении, где смерч репрессий 1937–1938 годов оставил после себя много пустых стульев, на которых сидели профессионалы, а возникавшие вакансии заполнялись строевыми командирами, в плане разведки — людьми с улицы.

1 марта 1941 года советский посол в Вашингтоне Уманский был приглашен к заместителю госсекретаря США Уэллесу, который по указанию президента Рузвельта проинформировал посла о той же, уже ставшей Сталину известной, директиве под номером 21, сведения о принятии которой Гитлером были получены также и по линии американской разведки. Со слов госсекретаря Хэлла, Уманский, выслушав Уэллеса, стал бледным и после некоторой паузы, придя в себя, поблагодарил за информацию, сказал, что не теряя времени сообщит обо всем своему правительству.

20 марта Уэллес подтвердил Уманскому сообщение от 1 марта и дополнил некоторые моменты.

Сталин, получив записи бесед Уманского с американцами, в отличие от посла не занервничал, не побледнел, был спокоен, руководителей Красной Армии с ними не знакомил, велел лишь Голикову перепроверить сведения от Уманского, что тот и сделал своей докладной от того же числа — 20 марта.

Сведения сошлись не только по существу, но и по времени, день в день, полюс получены были по линиям двух разведок в разных частях света: советской и американской, которые, надо полагать, пользовались различными источниками. Сталина все эти совпадения даже не всколыхнули, не заколебали в непогрешимости и безапелляционности его оценок. Единственное, что его удивило, так это получение информации о плане войны с СССР в декабре сорокового, через 12 дней после принятия такового. Не запущена ли эта дезинформация по указке англичан, подумал он. Он не мог себе представить, что в разгар борьбы с Англией, Гитлер готовится к войне на втором фронте. У Сталина это не укладывалось в голове, так как противоречило его классическим схемам, он не представлял себе степени авантюризма Гитлера и вздорности его военных решений. По его глубокому убеждению, Гитлер должен был покончить с Англией, а это не могло произойти в 1941 году, и затем уже готовиться к нападению на СССР, следовательно, война отодвигалась где-то на сорок второй, не раньше.

Как интригу со стороны Англии — рассорить Советский Союз и Германию — Сталин воспринял послание Черчилля, врученное ему 22 апреля 1941 года при посредничестве английского посла в Москве Криппса, которого не принял ни он сам, ни Молотов, хотя посол рвался на прием к ним с 5 апреля.

10 и 13 июня советский посол в Лондоне Майский был приглашен в МИД, где министр Иден и его постоянный заместитель Кадоган передали ему сведения, полученные от английской разведки о направлении соединений германских вооруженных сил на восток, к рубежам СССР.

Сообщения Майского постигла участь послания Черчилля — Сталин их не воспринял и, судя по датам, дальше, чем подготовить сообщение ТАСС от 14 июня, его распорядительская деятельность в эту решающую судьбу страны и людей неделю не пошла, и он буксовал в своих сомнениях.

В апреле-мае 1941 года предупреждений о готовящейся германской агрессии Сталину поступало предостаточно, хотя, когда речь идет об угрозе нападения, говорить о количественных показателях неуместно. Существенную информацию направлял советский военный атташе в Париже, а затем после разгрома Франции в Виши — Суслопаров, получивший ее от европейского резидента советской разведки Леопольда Треппера.

12 мая Зорге сообщил из Японии, что на советской границе сосредоточено 150 германских дивизий, 15 мая он же уточнил дату начала войны — 22 июня.

11 июня Сталину было доложено, что германское посольство в Москве по указанию из Берлина должно подготовиться к выезду из СССР в течение семи дней и что уже 9 июня из труб посольства повалил густой дым — там начали сжигать документы.

Очевидно, что на отрицательное отношение Сталина к предупреждениям о начале войны повлияла его подозрительность, недоверие к людям, проживавшим или работавшим за границей. Он убеждал себя и других, что все заговоры и провокации плелись и осуществлялись из-за рубежей страны. Они служили отправными пунктами для создания Ягодой, Ежовым, Берия видимости всякого рода выступлений против партии и государства со стороны партийцев, из которых «лепили» всевозможные антипартийные оппозиции, блоки, группы я выбивали из них признательные показания о готовящихся переворотах, покушениях и т. п.

В результате Сталина не верил никому. Вместо анализа фактов о готовящейся агрессии он сразу спрашивал: кто сказал? Как будто вопрос о каком-то статусе источника информации имел первостепенное значение и убирал другое, более важное, — быть войне или нет.

Когда прибыло сообщение Зорге, Сталин спросил Голикова: «Кто этот человек?» Голиков ответил, что это немец, антифашист, принимал участие в революционном движении в Германии, прошел подготовку в Союзе, последнее время работает в германском посольстве в Токио, сообщает достоверную информацию. «Кто его туда послал?» — последовал вопрос Сталина. Услышав фамилию Берзина, у Сталина внутри что-то передернулось. Кандидатуры «врагов народа» для него авторитетными не являлись. Он задал еще несколько уточняющих вопросов, суммировал ответы Голикова. Что же в итоге?

Латыш Берзин послал немца Зорге в Токио, поставил его во главе группы, куда входили японцы, югослав, шведка, опять немцы… Немецкий посол Отт любезно выкладывал нашему человеку секреты своей страны? До Сталина это не доходило. Голиков пытался объяснить ему, что, мол, Зорге, т. е. Рамзай…

— Почему Рамзай, — перебил Сталин.

— В этом слове инициалы разведчика — Рихард Зорге, — пояснил Голиков. — Так вот, Рамзай был знаком с женой посла Отта еще в 20-е годы в Германии, она считалась тоже «красной». Пошла на сближение с Зорге, так как боится за разоблачение со стороны Рамзая и в связи с этим за крах карьеры мужа, на чем мы и играем…

«Детская игра какая-то, — подумал Сталин. — Авантюристы, которым я должен верить. За тысячи километров от Европы разве им лучше все известно, чем мне?» И не поверил. Весь май Рамзай направлял шифротелеграммы в Москву о том, что сто пятьдесят дивизий вермахта вторгнутся в Союз. 12 июня он получил наконец ответ из Центра, что его информация о нападении 22 июня вызывает сомнение. Радиограмму с последним предупреждением о начале войны Зорге направил 17 июня. Все. Большего он сделать не мог. Но на Сталина не подействовал даже такой довод разведчика, как вызов к Гитлеру японского посла в Берлине и официальное заявление фюрера тому, что 22 июня Германия совершит вторжение в Россию.

«Выходит, что тот немец Зорге был прав», — мелькнуло в голове у Сталина, когда лысый Тимошенко и Жуков со своим вечно выпяченным подбородком доложили ему о другом немце, фельдфебеле, перебежчике. С этой мыслью, опустошенный своими раздумьями, пораженный собственной недальновидностью, Сталин поднялся из-за стола и отправился в спальню. Он прилег не раздеваясь, но не заснул. Мысли множились, роились. Он понял, что проиграл, теперь вся надежда была на армию, партию, народ. Он ворочался до часу ночи 22 июня, затем задремал. Когда к нему в спальню на цыпочках вошел генерал охраны со словами о том, что звонит по срочному делу Жуков, то Сталин молча поднялся и пошел к аппарату. Жуков доложил обстановку и попросил разрешения начать ответные действия. Сталин молчал. Затем велел Жукову с наркомом приехать в Кремль…