Прожив в Москве после долгого перерыва почти три месяца, Ян с трудом но привык к бурному темпу жизни, который предложили ему столица, война, воздушные тревоги и бесконечные поездки и поиски людей в связи с новым назначением. В смысле условий бытия он был неприхотлив: за двадцать лет работы ему приходилось трудиться в различных районах страны, жить в избах, в комфортабельной квартире, как в прошедшем году в Риге, в комнатах, сдававшихся внаем, бывать на Севере и в Средней Азии. Он был счастлив вернуться в столицу, был доволен маленькой квартиркой, предоставленной ему сейчас неподалеку от стадиона «Динамо», хозяин которой отбыл на фронт, однако не мог не переживать об одном: в наркомате, где он не был четыре года, не осталось знакомых. Проходя по длиннющим, извилистым коридорам здания на Лубянке, с бесчисленным количеством высоченных дверей, он отмечал в памяти кабинеты, в которых работали его личные друзья, и думал, что вот сейчас кто-то из них выскочит, остолбенеет от неожиданности, что-нибудь завопит в смысле где пропадал, хоть позвонил бы, но тщетно. Заглядывать же в ставшие чужими кабинеты и тем более спрашивать о ком-то не было принято, во всяком случае в их кругу. Мало ли как можно было истолковать такого рода интерес к человеку, о судьбе которого говорить не только с незнакомыми не положено, но и с друзьями не рекомендовалось. Раньше бывало, в коридорах нет-нет да и раздавалась латышская речь. Поэтому, проходя мимо стадиона «Динамо» и увидев силуэт знакомой долговязой фигуры с приметной длинной шеей, Ян улыбнулся в предвкушении приятной встречи и, перегнав широко шагающего военного, вгляделся в знакомые черты.

— Дима, ты? — воскликнул он радостно.

Тот опешил от неожиданного оклика, остановился, затем заулыбался:

— Надо же войне случиться, чтобы снова пришлось увидеться. Здравствуй, Ян, — ответил долговязый. Оба улыбаясь смотрели друг на друга, Ян снизу вверх, Дима — наоборот, ибо был на две головы выше.

Ян отлично помнил этот день встречи. Было 3 июля, и он находился под впечатлением незабываемого выступления по радио товарища Сталина.

— Откуда ты взялся, славный представитель латышского народа? — спросил Дима.

— В час борьбы наше место — находиться рядом с великим русским братом, помогать надо брату, — с присущей ему насмешливой интонацией ответил Ян. Оба рассмеялись. Чтобы избежать дальнейшего взаимного прощупывания и сразу определиться, Ян добавил: — Три месяца хожу по Лубянке и никого из друзей не встретил.

— Я туда только раз заходил, но мне повезло больше — кое-кого повидал из «стариков». А ты где трудишься, — приступил к обычным в таких случаях расспросам Дима. — Может к нам пойдешь?

— У меня свой стадион есть, — кивнув на «Динамо», ответил Ян. — Стадион под названием Латвия. Готовлю людей туда.

— Ах, это твоя епархия, — протянул Дима и предложил, — пойдем присядем.

Они прошли в Петровский парк, высмотрели по привычке скамейку на отшибе и, не сговариваясь, одновременно зашагали к ней.

— Сталина слушал? — спросил Дима.

— Да, конечно, Трудно вождю в эти дни. Ты заметил, какой у него голос прерывистый был? И акцент неимоверный? Да, все так неожиданно обрушилось.

Оба помолчали.

— Будем, как Иосиф Виссарионович сказал, развивать партизанскую войну. Фашизм надо бить любым оружием, но в гроб его загнать. Священная война, — повторил в раздумье Дима слова вождя, — сколько она продлится?

Сели, закурили. Указав на стадион, Дима добавил:

— Мое дело здесь крутится. Поближе к футболу местечко отыскал. Хлебное дело.

— Да ладно трепаться, — сказал Ян, — спецбригада в тыл врага, да?

Дима кивнул.

— Направление у нас одно, но масштабы разные, — продолжил Ян. — У тебя группы, целя бригада создается, я слышал. У меня — одиночки для набора опыта. Да и тех пока найдешь, побегать надо. Ищу их среди добровольцев в армию. С латышским языком. Но трудно, профессионалов нет.

— Да, все так внезапно началось. Никто не ожидал, что все кувырком пойдет. Если бы время на подготовку оставалось, на мобилизацию, — Дима вздохнул. — Ты, Ян, откуда появился?

— Пять месяцев прослужил в Латвии, своей родной, в наркомате. Пришлось повстречаться и познакомиться с немецкой агентурой поближе. Кое-кого разоблачили, посадили, так сказать, но это слезы, Дима, слезы.

— Что так?

— Да много ли сделаешь за те месяцы, что нам немцы отпустили?

— О чем ты?

— Дима, дорогой, для нас там ясным стало только одно: абвер весь год до начала нападения готовился к нему. Мы брали живьем, так сказать, его агентов, захватывали рации, документы. Всем их снабжали из Кенигсберга. Из всего было видно, что работа их в условиях нашей власти рассчитывалась на год. Год отпустили нам, понимаешь? А дальше — Советов не будет. Советам крышка. Вот все их Установки своей агентуре.

— И что же мы? Следовательно, не оценили? — спросил Дима.

— Мы все честно сообщали наверх, а вот как товарищу Сталину докладывали, не знаю.

— Все оказалось внезапным, как снег на голову, ты же слышал сегодня его речь, — сказал Дима.

— Вот именно. Мы там, на территории Прибалтики, никаких толковых позиций своих не оставили, не успели, вышибли нас молниеносно, — согласился Ян и посмотрел на приятеля выжидающе. Черт его знает, как друг Дима оценивает внезапность!

— А до Латвии где ты служил? — спросил Дима.

— На Урале служил, в лагере.

— Ты? В лагере?

— А чему ты удивляешься? Служил, а не сидел, и то хорошо. Не началась бы война, мало ли что могло произойти. Ты, я слышал, тоже с орбиты сходил или вранье?

— Правда. В тридцать восьмом отправили в управление по строительству Беломорканала, в Медвежьегорск, в тридцать девятом сказали, что иди, брат, на пенсию.

— Тоже, значит, на работу с заключенными попал?

— Да, дорогой Ян.

Оба посмотрели друг на друга понимающе. Повеяло взаимодоверием. Ставшие чужими лубянковские коридоры разводили поневоле.

— И что ты делал два года, работал?

— Почти ничего не делал, жил под Москвой, чем-то время убивал, как все дачники. Вспоминал о прошлом, все думал: за что? Да не мог сообразить, что мы, старые чекисты, такого сделали, что нас вот так погонят, как бродячих псов, кого куда. И не два года, а полтора. В ноябре тридцать девятого меня уволили, с прошлого месяца, как только началось, — на службе.

— Ты что, месяцы считал?

— Ян, я дни считал. Поверь! И считать мне надо не с тридцать девятого, а с тридцать седьмого года. Вот так. Не знаю, как тебе.

— Так же. Полная аналогия. Раньше, бывало, нет-нет, да и земляков встречал, по-латышски мог поговорить. Три года как не с кем перемолвиться стало. Опала есть опала. Вот так. Все новые. Единственных соплеменников видел лишь в лагерях. Но с ними не пообщаешься, попадешь под подозрение и самого к ним отправят. Бывало и так. Только прошлым летом душу отвел. Да что горевать! Давай об этом после войны поговорим!