– Дитя, ковчег налетел на скалы. А вода поднимается все выше.

Ее жизнь раскалывается надвое. Есть часы в доме Калафата, беспросветные усталость и страх, ведро и метла, проволока и нитка, принеси воды, принеси угля, принеси вина, принеси еще тюк ткани. Почти каждый день в мастерскую просачиваются новые истории про султана: он научился не спать, он отправляет к городским стенам землемеров, его воины запустили из Горлореза ядро и потопили венецианскую галеру, которая везла в город еду и оружие с Черного моря.

Они с Марией снова идут в церковь Живоносный Источник и за одиннадцать старватов покупают у дряхлых монахинь благословение. Мария выпивает смесь воды с ртутью, и ей целый день лучше. Потом становится хуже: руки дрожат, тело сводит судорога, по ночам ей кажется, что какой-то бес тянет ее за руки, за ноги, как будто хочет разорвать.

И есть другая жизнь, когда город окутывается туманом, и Анна спешит по гулким улочкам, и Гимерий на веслах везет ее за волнолом к монастырю, где она взбирается на стену. Если бы ее спросили, Анна сказала бы, что делает это ради денег, чтобы облегчить страдания сестры, но ведь ей же отчасти хочется влезть на стену? Принести еще мешок заплесневелых книг копиистам в их мастерскую? Еще дважды она добывает мешок книг, и оба раза это оказываются лишь старые описи. Однако итальянцы просят ее и Гимерия приносить все, что найдут. Может, вскоре они раскопают нечто столь же ценное, как Элиан, или даже лучше – утраченную афинскую трагедию, или речи греческого государственного мужа, или сейсмобронтологион, в котором раскрываются тайны погоды.

Выясняется, что итальянцы не из Венеции, которую называют притоном алчности, и не из Рима – этого гнезда прихлебателей и блудниц. Они из города под названием Урбино, где, по их словам, житницы всегда полны, оливковое масло льется из-под прессов, а жители блистают добродетелями. В стенах Урбино, говорят они, даже самый бедный ребенок, будь то мальчик или девочка, учится читать и считать. Там нет малярийного времени года, как в Риме, и нет поры зябких туманов, как здесь. Самый низкорослый показывает Анне коллекцию из восьми крохотных круглых шкатулочек. На крышках у них нарисованы миниатюры: огромная церковь под куполом, фонтан на городской площади, Правосудие с весами, Отвага с мраморной колонной, Умеренность, разбавляющая вино водой.

– Наш государь, благородный граф и властитель Урбино, не проигрывает ни в битвах, ни в чем ином, – добавляет писец среднего роста.

– Он великодушен во всем и выслушивает всякого, кто хочет с ним поговорить, в любое время дня и ночи, – говорит высокий. – Когда его светлость обедает, даже если это происходит во время военной кампании, он просит читать ему вслух древние книги.

– Он мечтает создать библиотеку лучше папской, – подхватывает первый. – Библиотеку, где будут все когда-либо написанные книги, и любой умеющий читать сможет их получить.

Их глаза сияют, их губы обагрены вином, они показывают сокровища, которые уже добыли для господина в своих странствиях: терракотового кентавра, сделанного во времена Исаака, чернильницу, которой, как говорят, пользовался Марк Аврелий, и книгу из Китая – утверждают, что ее создал не писец с помощью пера, а столяр с помощью наборных бамбуковых букв; по слухам, эта машина делает десять экземпляров текста за то время, что нужно писцу на единственную копию.

У Анны захватывает дух. Всю жизнь ее убеждали, что она родилась на исходе всего: империи, эры, владычества человека на земле. Однако пыл, с которым говорят переписчики, наводит на мысль, что в Урбино, далеко за горизонтом, все иначе; в мечтах Анна летит через Эгейское море, над кораблями, островами и бурями, ветер свистит в ее растопыренных пальцах, и наконец она опускается в чистом светлом дворце, полном Умеренности и Правосудия, где по стенам стоят книги для любого, кто умеет читать.

Все лучезарно, как на небе светлое солнце иль месяц.

Дитя, ковчег налетел на скалы.

Забиваешь себе голову ненужными глупостями.

Как-то переписчики разбирают очередной мешок разбухших плесневелых манускриптов и качают головой.

– Мы ищем, – объясняет низенький, жуя греческие слова, – совсем другое.

На столе между тетрадками пергамента и перочинными ножами стоят тарелки с изюмом и недоеденной рыбой.

– Нашего господина особо интересуют собрания чудес.

– Мы думаем, что древние путешествовали в далекие края…

– Во все четыре конца мира…

– В земли, ведомые им, но пока неведомые нам…

Анна стоит спиной к огню и вспоминает, как Лициний написал в дорожной пыли слово Ωκεανός. Здесь ведомое. Здесь неведомое. Уголком глаза она видит, что Гимерий таскает со стола изюм.

– Наш господин, – говорит высокий переписчик, – надеется, что где-нибудь, возможно в этом старом городе, под развалинами, лежит описание, в котором заключен весь мир.

Средний кивает, глаза у него горят.

– И тайны за его пределами.

Гимерий поднимает взгляд. Рот у него набит изюмом.

– И если мы его найдем?

– Наш господин будет чрезвычайно доволен.

Анна моргает. Книга, в которой заключен весь мир и тайны за его пределами? Это ж какой должен быть огромный том! Она его не поднимет.