– Я ранен в голову. Посмотрите где.

Я развязал его меховую шапку с наушниками, ожидая увидеть ужасную рану, но не увидел ничего. А на лбу масса крови. Тогда я его поставил на ноги – ничего, стоит. Странно, с пулей-то во лбу? Я отер кровь. Оказалось, пуля коснулась лба по касательной и полетела дальше. У него долго гудело в голове, а над ним смеялись, что пуля не смогла пробить его лоб.

* * *

Я ехал с донесением в село Гайчул. Лежал на сене в повозке, держал карабин и дремал. Мой жеребец был прицеплен за повозкой. Был вечер и темно. Вдруг повозка покинула дорогу и пошла влево. Я встрепенулся и поднялся, чтобы узнать в чем дело. Что-то большое качнулось надо мной. Гайчул взвился на дыбы и оборвал повод, а парень-возница захохотал.

Оказалось, что он свернул с дороги, проехал под виселицей и дернул повешенного за ноги.

Милые шутки!

Я бросился ловить Гайчула и только из-за этого не съездил возницу по морде. Кто был повешенный, не знаю. Суд был скорый.

В батарее было два пулемета на тачанках для прикрытия. Действовали они редко из-за недостатка патронов, но пулеметчики были хорошие: поручик Деревянченко и особенно юнкер Костя Унгерн-Штернберг, восемнадцати лет. Благодаря ему первая группа часто добивалась успеха.

Первая группа вышла из Полог в направлении Гуляй-Поля. Шел снег, колонна остановилась. Навстречу ей из снежной мглы шла какая-то колонна пехоты. Почему-то не послали разведки, предположив, что это наши. Почему? Откуда могла взяться наша пехота? Очевидно, их начальник был немногим лучше нашего. Все спокойно дожидались подхода той колонны, кроме Кости, который отъехал со своим пулеметом вбок, снял чехол и приготовил пулемет.

Когда махновцы подошли вплотную и началась стрельба, Костя выпустил две короткие очереди и все было кончено. Дорога кишела убитыми и ранеными, часть сдалась, часть бежала во все лопатки.

Прикончили раненых и расстреляли пленных. В гражданскую войну редко берут в плен с обеих сторон. С первого взгляда это кажется жестокостью. Но ни у нас, ни у махновцев не было ни лазаретов, ни докторов, ни медикаментов. Мы едва могли лечить (плохо) своих раненых. Что прикажете делать с пленными? У нас не было ни тюрем, ни бюджета для их содержания. Отпустить? Они же опять возьмутся за оружие. Самое простое был расстрел. Конечно, были ненависть и месть за изуродованные трупы наших. К счастью, артиллерия считается техническим родом оружия и освобождена от производства расстрела, чему я был очень рад. В войне есть одно правило: не замечать крови и слез.

Когда говорят о нарушении правил войны, мне смешно слушать. Война самая аморальная вещь, гражданская война – наипаче. Правила для аморализма? Можно калечить и убивать здоровых, а нельзя прикончить раненого? Где логика?

Рыцарские чувства на войне неприменимы. Это только пропаганда для дураков. Преступление и убийство становятся доблестью. Врага берут внезапно, ночью, с тыла, из засады, превосходящим числом. Говорят неправду. Что тут рыцарского? Думаю, что армия из сплошных философов была бы дрянной армией, я бы предпочел армию из преступников. Мне кажется, что лучше сказать жестокую правду, чем повторять розовую ложь.

На Гуляй-поле

Наша вторая группа направилась к Гуляй-Полю, центру Махно, его родному селу. Впереди, без охранения, шли эскадроны 2-го конного полка, затем наши две пушки и за нами «боевой обоз», увеличенный награбленным имуществом. Оставить обоз в деревне было невозможно – его бы захватили махновцы. Колонна пехоты шла нам навстречу. Начальник нашей группы почему-то вообразил, что это наша первая группа, и не послал узнать. Особенно непростительно после того, что при таких же обстоятельствах случилось с первой группой. Но мы, батарейцы, уже успели оценить по достоинству нашего никудышного начальника и приняли меры. Наша колонна остановилась и ждала приближения той. Мы повернули орудия, сняли их с передков, поставили на высокую ось и приготовили шрапнели. Пехота подошла совсем близко – на какие-нибудь двести шагов. Только тогда наш начальник раскачался и послал одного кавалериста узнать.

Кавалерист подъезжает к пехотинцам. Вдруг мы видим, как он выхватывает шашку, рубит, поворачивает коня и во весь мах мчится к нашим.

– Махновцы!

Махновцы открыли беспорядочный огонь. Лошадь кавалериста пошла колесом, через голову. Эскадроны наши, конечно, бежали, обозы также. Нам бежать было нельзя, мы бы понесли большие потери, мы были чересчур близко, да мы уж и приготовились. Мы жахнули по ним картечью в упор. Тотчас же ситуация изменилась. Огонь махновцев смолк, и они побежали стадом по той же дороге, откуда пришли, чем усилили действие нашего огня. Кавалеристы вернулись, но не атаковали. Поручик Виноградов, размахивая шашкой, кричал кавалеристам:

– В атаку! Да атакуйте же черт вас возьми!

Напрасный труд.

– Эх, были бы казаки, какое побоище они устроили бы, а эти… Тьфу!

Все же это была победа. Кавалеристы добили раненых и ограбили трупы. Мы вернулись на наши квартиры.

На следующий день мы пошли по той же дороге. Встреченный вооруженный крестьянин был зарублен, чтобы выстрелом не дать знать махновцам о нашем приближении. Но несчастный несколько раз поднимался, это было ужасное зрелище.

– Сволочи, – кричали наши ездовые кавалеристам. – Вы больше не умеете работать шашкой. Вы только знаете, как грабить и удирать.

В этих словах было много правды.

Думалось: это плохое предзнаменование. Не к добру. И это оказалось правдой. Мы подошли к самому селу Гуляй-Поле, не встречая сопротивления, что нас очень удивило, – ведь это родина Махно. Неужели отдаст без боя?

Уже из села стали вывозить повозки с добром. Но повернувшись, мы увидали две длинные цепи пехоты, которые шли друг другу навстречу, чтобы отрезать нам путь отступления. Мы были окружены.

Нас спасли наши многочисленные обозы. Объятые паникой, они ринулись в оставшийся проход. Издали это походило на массированную атаку, и обе цепи махновцев остановились, оставив нам неширокий проход в несколько сот шагов. Эскадроны, конечно, устремились за обозами в проход, и не думая о сопротивлении. Они даже не остановились, выйдя из окружения.

К счастью для нас, оба крыла махновцев, стреляя по нам, стреляли также друг в друга, и у них должно было сложиться впечатление, что мы отстреливаемся. У нас никто не думал о защите или об отходе через село, видимо, никем не занятое. Все бежали без оглядки.

Само собой разумеется, что наши два орудия шли в арьергарде и в порядке. Мы шли крупной рысью. Эскадроны и не думали нас прикрывать. Мы, разведчики, шли за орудиями, а за нами шла наша пулеметная тачанка.

Поручик Пташников упал раненый. Подбирать его было некогда.

– Это плохо, – подумал я. – Завтра ранят меня, и никто не остановится.

Я спрыгнул с седла. Поручик Абраменко тоже спрыгнул. Третий взял наших лошадей. С Абраменко мы схватили раненого, бегом догнали нашу пулеметную тачанку, на ходу уперли голову раненого в подножку и перевалили его вверх ногами в тачанку. Несмотря на такой варварский способ, поздней Пташников меня горячо благодарил за то, что его не бросили. Он был ранен в позвонок.