— Мы, кажется, знаем свои реплики наизусть, — сказала Мама Девочка.

— Правда? Очень приятно, и вообще должна сказать, что пока вы делаете гораздо большие успехи, чем все мы от вас ожидали или имели право ожидать. Я знаю, что все это время вы жили одной пьесой — а только так и следует жить, когда играешь в пьесе.

Мы поработали около часа, а потом зазвонил телефон, и оказалось, что это Майк Макклэтчи. Он хотел, чтобы все мы сейчас же приехали к нему в контору. Так мы и сделали.

Увидев Маму Девочку, Хелен Гомес подмигнула и улыбнулась, и мы поняли: будет что-то интересное. Когда мы вошли к Майку, он тоже сиял улыбкой. На бюро лежала большая кипа нот, и я сразу увидела, что это ноты моего отца, потому что ноты моего отца — одна из самых первых вещей, которые я помню. Помню, как он писал их прямо у меня на глазах, и всегда могу отличить ноты или слова, написанные его рукой.

— Ну-с, — заговорил Майк, — ноты из Парижа пришли авиапочтой сегодня в середине дня.

Он приподнял кипу рукописей и показал ее нам.

— Уже! Прошло всего лишь две недели с тех пор, как он получил новый вариант пьесы, и когда я летал в Париж и говорил с ним, он сказал, что работает очень медленно; и, конечно, в ближайшие две-три недели, а то и дольше, я не ждал ничего. И когда я увидел все эти ноты, я подумал: очень хорошими они быть не могут. Я был ужасно огорчен. Я всегда стремлюсь добиться самого лучшего, хотя бы на это ушло очень много времени. Вот почему некоторые из своих пьес я не выпускаю на нью-йоркскую сцену по три-четыре месяца. Теперь: я не лучший пианист в мире, но читать ноты могу и немножко играть — тоже. И я сразу проиграл все это от начала до конца.

Мистер Макклэтчи улыбнулся мне и продолжал:

— Так вот, Сверкунчик: твой отец написал ту музыку, которая нужна этой пьесе. Кэйт, ты хотела бы послушать кусочек?

— Не задавай глупых вопросов, — ответила мисс Крэншоу. — Ты ведь прекрасно знаешь, что о музыке мы все думали с самого начала. Сомневаюсь, чтобы было что-то законченное, но давай послушаем.

— Музыки много, куда больше, чем я ему заказывал. В письме он говорит, что написал гораздо больше, чем мы сможем использовать, но считает, что так лучше. Нам придется немало поработать, выбирая лучшее.

Майк сел за пианино и сказал:

— Страница первая — начнем, пожалуй, сначала.

И Майк заиграл музыку, которую сочинил для пьесы мой отец. Сперва она была очень тихая и задумчивая, а потом вдруг стала такая веселая, что я не удержалась и затанцевала под нее, как будто я дома, еще маленькая, и мой отец специально для меня играет свою новую вещь.

Пока я танцевала, мисс Крэншоу обошла вокруг меня, и Майк тоже все время на меня смотрел. Потом он перестал играть, встал, подошел к Маме Девочке и спросил:

— Ну, как вам это нравится?

— Очень, — ответила Мама Девочка.

Тогда он подошел к мисс Крэншоу:

— А тебе, Кэйт?

— Как раз то, что нужно, — но для меня, конечно, это означает новую работу. Ты видел, как танцует Сверкунчик?

— Видел.

— Так вот: это станет частью моей работы. Без крайней необходимости привлекать хореографа я не хочу. Я хотела бы, чтобы в пьесе она танцевала точно так, как танцевала только что. Но сама она, конечно, не знает, что она делала и как. Или знаешь, Сверкунчик?

— Нет, но я всегда танцевала под музыку своего отца.

— Что-нибудь придумаю, — сказала мисс Крэншоу.

— Я послал за Оскаром Бейли, — сказал Майк. — Я попросил его проиграть нам ее всю, чтобы мы по-настоящему ее услышали. Я поручил ему подобрать небольшой оркестр и в исполнении этого оркестра записать все на пленку, чтобы мы смогли прослушать и решить, что нам делать с этой музыкой, какие ее части нам подходят. Эмерсон тоже скоро будет. А пока не хочет ли кто-нибудь поесть? Я лично умираю с голоду.

Он нажал кнопку, и вошла Хелен Гомес, и Майк попросил:

— Хелен, распорядитесь, пожалуйста, чтобы нам принесли немного поесть, а как только появятся Эмерсон и Оскар Бейли, пусть сразу идут сюда.

Пока мы ждали, Майк снова сыграл ту же музыку; и я снова танцевала, и мисс Крэншоу сказала:

— Так я и думала. Каждый раз она танцует немножко по-другому, но, мне кажется, это не беда. Пусть так и будет на каждом новом спектакле.

Оскар Бейли оказался страшно худой. У него все было худое — лицо, шея, руки, пальцы, — но глаза очень живые и, может, даже чуть-чуть колючие; так, по крайней мере, казалось до тех пор, пока ты не слышал его голоса — он у него был низкий и приятный. Он стал перелистывать ноты моего отца, а потом вошел Эмерсон Талли, и тогда Оскар оглядел всех и сказал:

— Если вы готовы — я готов.

— Я тут распорядился насчет еды, — сказал Майк.

— А вы ешьте, пока я играю. Я поем, когда кончу.

Он сел за рояль и с минутку сидел не двигаясь. А потом начал играть, играть по-настоящему — гораздо лучше Майка и даже гораздо лучше моего отца. Мисс Крэншоу не сводила с меня глаз. По-моему, она ждала, что я опять затанцую, но я не могла шевельнуться, мне не хотелось ничего — только слушать и слушать музыку, написанную для пьесы моим отцом. Оскар Бейли играл, и все переглядывались, улыбались и кивали, а когда он кончил — громко захлопали. Он встал и даже не улыбнулся.

— Блеск, — сказал он и через несколько минут повторил это снова.

Он играл почти что целый час, и за все это время никто с места не двинулся. Через несколько минут после того, как он кончил, Хелен Гомес вкатила в кабинет столик, уставленный всякой едой, и Майк спросил:

— Почему так долго?

— Неужели вы думаете, что я стала бы прерывать такую музыку?

— Так вы ее тоже слышали? — удивился Майк.

— Ну конечно — по селектору. Ешьте, вот вам еда.

Хелен сама взяла два или три маленьких сэндвича и начала есть, и мы, остальные, — тоже. Все ели и говорили о музыке, которую написал мой отец.

И я была очень горда тем, что он мой отец и что он написал такую музыку.

Весь наш первый месяц в Нью-Йорке стояла жара, но это ничего, потому что я жару люблю. Холод я тоже люблю. Но когда жара, я люблю жару. Я хожу тогда в летних платьях.

Снег я тоже люблю, но в Калифорнии мы его не видели. Мы там видели только солнце и изредка — небольшой дождик. Как-то раз пошел сильный-сильный дождь, и я отправилась в школу в плаще поверх летнего платья. Правда, в полдень дождь перестал, и когда мы с Деборой Шломб вместе возвращались домой, тротуары были сухие и все кругом тоже было сухое.

В Калифорнии живешь без снега, и даже без дождя. Без ничего, кроме самой Калифорнии, и так — каждый день, и должна сказать, что мне это нравится — потому что интересно. Нахальные дрозды слетают с деревьев на траву и что-то начинают там выискивать, и когда к ним подходишь, они не улетают, а просто отходят немножко в сторону и смотрят на тебя. Пересмешники на эвкалиптах распевают песни других птиц. Пересмешник может заливаться полчаса без перерыва и не повторить ни одной трели. Маленькие кроты, отдуваясь, выталкивают наверх мягкую землю, и, если вам повезет, вы увидите, как они высовывают наружу мордочки и тут же прячут их обратно. Целиком мне, правда, не удалось увидеть ни одного — они не любят, чтобы их видели. Белые бабочки носятся вверх-вниз везде, где только есть растения, а они есть повсюду: цветы, сорняки, кусты и деревья. А еще — коричневые бабочки и всякие мотыльки, которые похожи на бабочек, но летают по-другому, кружат, будто от дневного света они растерялись и нервничают. Еще — всякие жуки и ящерицы, а вечером, когда станет прохладнее, можно видеть, как высовываются из ракушек улитки с торчащими рожками. Если нагнуться и загородить ей пальцем дорогу, то рожки, как только они дотронутся до пальца, мигом прячутся, а потом и вся улитка втягивается в ракушку и перестает ползти. Всегда видно, сколько она проползла, потому что на тротуаре от нее остается тоненькая полоска. Еще есть ужи, но как только их увидит кто-нибудь, то тут же поднимает ужасный шум, потому что все их боятся. Услышав шум, они очень быстро уползают, и тогда, сколько ни ищи их, все равно не найдешь.