– И не советую вам их заводить, – быстро вставила Старосельская, – если вы помните судьбу детей Геббельса…

– …что намоем лбу народы читают проклятия, что я ужас мира и стыд природы. По-моему, все… Ах да, чуть не забыл: еще я упрек

Богу на земле! Вот теперь, кажется, ничего не пропущено. Насчет упрека Богу вы здорово придумали. У вас талант к стихосложению.

Я знал, конечно, чьи стихи пересказывал сейчас своими словами. Но почему бы маленечко не поиграть в юного невежду?

– Это все придумано не мной, – гордо проскрипела дверь русской демократии, – и относится не к вам. Это Александр Сергеевич, чтоб вы знали. Пушкин. Ода «Вольность». 1817 год. А вы, Щебнев, как я и предполагала, неуч… Впрочем, – добавила она, – память у вас хорошая, она вам пригодится. На новом Нюрнбергском трибунале вы сможете наизусть огласить весь список преступлений вашего режима против свободы слова, демократии и прав человека. Вам дадут немного, лет пять… Глядите-глядите, он уже трусит!

– Не-а, – честно сказал я. – Промазали. Трибунала я не боюсь.

– Значит, вы меня боитесь, – сделала вывод мученица догмата. – То-то я смотрю: у вас на столе ни ручек, ни карандашей, ни паршивой вазы с цветами. Только одна плевая пепельница в углу. И кофе, я заметила, принесли в пластиковых стаканчиках, чуть теплый. А кресло мое к полу наверняка привинчено.

– Не привинчено, – возразил я, – это ни к чему. Оно и так, знаете ли, очень тяжелое. Катать можно, а поднимать надорветесь.

Валерии Брониславовне трудно было отказать в проницательности. Я и впрямь распорядился не искушать гостью и заранее обезопасить наш разговор. С нее бы сталось плеснуть горячим кофе мне в лицо. Или, точнее, в моем лице ошпарить весь нынешний режим.

– Боитесь! – самодовольно повторила Старосельская. – И это правильно. В советской карательной психиатрии были не только свинцовые мерзости, была от нее и кое-какая польза. Все, кого гэбня гноила в дурке, кому припаивала «вялотекущую шизофрению», получали пожизненную справку. С нею нас в отряд космонавтов не возьмут, зато порог ответственности на нуле. Мы психи, мы ни за что не отвечаем. Я могу сейчас взять со стола вот эту мраморную пепельницу, открыть окно и выкинуть ее. Или жахнуть ее прямо в стекло… и мне ничего не будет.

– Жахните, сделайте себе приятное. И вам ничего не будет, и стеклу тоже. – Я подвинул пепельницу в ее сторону. – Это не мрамор, это розовый туф. Окна у нас в здании не открываются, стекла бронебойные. С трех метров из пушки не пробьешь.

Старосельская втянула носом воздух кабинета и догадалась:

– Воздух свежий – из кондиционера?

– Разумеется, из него, – кивнул я, – просто его не видно. А вы что хотите? У нас закрытый режимный объект, здесь только кондишены. Иной раз, не поверите, самому хочется открыть окно, перегнуться через подоконник и – р-р-раз! – плюнуть от души в народ… Но нет. Конструкцией даже форточки не предусмотрено.

– Совести у вас не предусмотрено, вот что, – вынесла гостья суровый вердикт. – И как только ваш язык повернулся говорить такое? Вы еще молодой, а уже закоренелый негодяй.

В оскорбленном ее тоне я, однако, расслышал легчайшие, почти невесомые мечтательные обертоны. Идея плюнуть в свой народ, думаю, не раз посещала даже стойкие демократические мозги.

– Но, может, я еще успею исправиться и искупить вину? – предположил я. – Где-нибудь на ударных стройках капитализма?

– Э-э-э… возможно, – одарила меня шансом бабушка русской демократии. – Но учтите, со сроком я промахнулась. Пять лет для такого, как вы, мало. Вам для исправления дадут все десять… – Тут Валерия Брониславовна вспомнила о гуманизме и прицепила к громыхающему бронепоезду маленький передвижной ларек. – Зато, когда сядете, я вам, так и быть, отправлю продуктовую передачку. Колбасы какой-нибудь. Или вкусных пирожных, наподобие этих. – Она мотнула головой в сторону своего бумажного пакета.

Я не скрыл улыбки: вот, значит, какая «змея» пригрелась в пакете! Мадам Старосельская, представьте, думает о политике не двадцать четыре часа в сутки. Она, оказывается, тоже человек. И, как большинство нормальных землян, любит сладенькое.

– И не мечтайте! – тут же заявила бабушка русской демократии, поспешно придвинув ногой пакет поближе к креслу. Улыбку мою она истолковала неправильным образом. Вообразила, будто я покушаюсь на ее десерт уже сейчас. – Ишь какой хитрый! Эти десять штук я взяла для себя, руки прочь! Пока вас еще не посадили, вы их сами в состоянии купить, хоть целый грузовик. На Шаболовке, чтоб вы знали, есть частная кондитерская. Хозяева – очень достойные люди. Муж и жена, потерявшие почти все зрение под гнетом коммуняк. Пирожные у них выходят чуть-чуть подороже, чем в Елисеевском, но я стараюсь покупать только там, у Черкашиных.

– Понимаю-понимаю, – сказал я. – Из принципа.

– Да вы-то, кремлевский мальчик, вы-то чего понимаете в принципах? – высокомерно одернула меня Старосельская. – Вам сколько лет? Небось и тридцати нет?

Чем неудобны быстрые карьеры, вроде моей, так это люфтом между внешним видом и должностью. Ты уже давно полновесный советник главы государства, а выглядишь еще сопливым референтиком.

– Мне тридцать два, – уточнил я.

– Ну, это несущественно, – махнула пухлой рукой Валерия Брониславовна. – Год-два роли не играют, если это, конечно, не тюремный срок. Когда нас гноили в лагерях и психушках, вы, Щебнев, в пятом классе изучали «Малую землю» Брежнева. Мы жизнью и свободой платили за буржуазные ценности, а потом такие, как вы, влезли на готовое и норовят теперь все захапать. Принципы, понимаешь, как бы не так… При чем тут принципы? Это обычные законы правильного капитализма, по фон Хайеку не по Марксу. У тех кондитеров с Шаболовки товар просто лучше – и весь секрет.

– А чем же он лучше? – спросил я.

– Практически всем, – откликнулась поклонница буржуазных ценностей. – Ассортимент шире, качество выше. Вот я и реализую священное право выбора, пока ваша кодла еще не полностью его отняла у россиян. К тому же толстые женщины за пятьдесят имеют преимущество перед худыми и молоденькими: не надо трястись над лишними калориями. И никто, – моя гостья грозно возвысила голос, – никто, даже ваш президент-узурпатор, не запретит мне есть то, что я захочу, в тех количествах, в каких я захочу, и в то время суток, когда я захочу.

– Боже упаси препятствовать вам в еде! – Внутренне я содрогнулся. Ни декабристов, ни Герцена, ни лиха у нас в стране лучше не будить. С нашим пещерным уровнем пожарной безопасности даже синичка способна море зажечь. Мы еле-еле убереглись от «цветочных» революций, нам только «революции пирожных» не хватает до полного счастья. – Пожалуйста, кушайте на здоровье. Можете хоть сейчас приступать, я и звука против не издам…

К этим словам сейчас же, как по заказу, прибавился посторонний звук – стрекотанье внутреннего телефона. Ага, труба зовет. Я наскоро состроил из своих щек, губ и носа извиняющуюся гримаску, поднял трубку, приложил ее поплотнее к уху и сказал: