Венедикт Ерофеев не критиковал с пеной у рта законы и обычаи того общества, в котором он родился, жил и умер. В собственной жизни он по мере возможности от них устранялся, зато в своих сочинениях при их описании в выражениях не стеснялся, прибегая к бурлеску и щедро используя для большего воздействия на читателя «взрывоопасные» стилистические средства, куда входила и матерщина. Чего он всячески избегал, так это гладкописи, эвфемизмов и околичностей. Самобытности и образности ему было не занимать. В скабрёзностях Венедикта Ерофеева уличить невозможно. Литературный слух у него был абсолютный.

Сразу различал, когда говорящий или пишущий человек даёт петуха, то есть фальшивит.

Богата талантами Русская земля. И почему-то к ним не милосердна. Порой даже безжалостна. И всё равно ими не оскудевает, на удивление окружающим народам. Непонятно, как и в связи с чем, но талантливые люди, независимые в своих суждениях и поступках, появляются в России снова и снова.

Обращусь к иноземцу — Иоганну Вольфгангу Гёте за объяснением чуда художественной одарённости, присущего немногим. Наши писатели по этому предмету ничего определённого не сказали. Ходили вокруг да около. Обходились общими фразами. Вот, например, Максим Горький изрёк сущую банальность, сказав, что «талант это вера в себя, в свою силу», а ещё сравнил этот Божий дар с породистым конём, который «превращается в клячу, когда его повода дёргают в разные стороны». Этот образ пришёл, вероятно, ему в голову после дружеской беседы со Сталиным или с кем-то ещё, рангом пониже. Сущую банальность изрёк Фёдор Достоевский. Вроде того, что талантливому человеку необходимо сочувствие и понимание со стороны окружающих. Антон Чехов от него далеко не ушёл, поделившись с читателями, что талант — это прежде всего труд. Лев Николаевич Толстой[102], заменив слово талант словом призвание, вспомнил о самом себе и не забыл о конфликтах со своими близкими (в контексте сказанного): «Призвание можно распознать и доказать только жертвой, которую приносит учёный или художник своему покою и благосостоянию». Разве что иноземец Гёте, как всегда, не оплошал и с немецкой дотошностью объяснил, что к чему.

14 февраля 1831 года Гёте поделился с поэтом Иоганном Петером Эккерманом своими размышлениями о природе таланта, который, как он полагал, «не передаётся по наследству, но у него должна быть устойчивая физическая основа, почему и не безразлично, рождён ли человек первым или последним, от сильных и молодых или от ослабевших и старых»41.

У Венедикта Ерофеева всё сошлось наилучшим образом. И предки у него были достойные люди, и родители не совсем старые, и место, где он появился на свет, лучше не представить — за Северным полярным кругом. Людей там проживало немного, а те, что были, наполовину состояли из поражённых в правах лишенцев и членов семей репрессированных. Они-то познали на самих себе основной принцип строительства нового общества: «Лес рубят — щепки летят». Из общения с этими бедолагами он сделал умозаключение, которое позднее занёс в один из своих блокнотов: «Любой донос хуже, чем тысяча плохо сделанных порнографических открыток. Любой дон-хуанов список лучше, чем самый проскрипционный»42. У этих людей ему было чему поучиться.

Тем, кто ещё не знаком с произведениями Венедикта Ерофеева, стоит начать с его шедевра — поэмы «Москва — Петушки». А через какое-то время, закончив чтение, имеет смысл обратиться к книге Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛаг. 1918—1956. Опыт художественного исследования». Тогда будет понятно, о чём и о ком повествуют поэма Венедикта Ерофеева и другие его произведения. Содержание творчества двух писателей отвечает на вопрос: как мы дошли до жизни такой? Ответ содержится в мысли Александра Исаевича, сформулированной с математической точностью в шестой главе второго тома его художественного исследования: «Коммунисты сумели создать такую систему, что прояви она великодушие — и мор, глад, запустение, разорение тотчас объяли бы всю страну»43.

Пророком оказался Александр Исаевич! Многие из нас увидели эту панораму гибнущей державы (в начальной стадии разрушительного процесса) незадолго перед августом 1991 года.

О советской власти у Венедикта Ерофеева есть запись в одном из блокнотов 1979 года: «законов всех она сильней»44.

Венедикту Ерофееву не было нужды полностью замыкаться в себе. Он не был разрушителем системы, а просто исключил её из своего сознания как уже отсутствующую реальность, данную ему при рождении. С этого момента обслуживающие и защищающие эту систему люди не могли восприниматься им его врагами по причине их метафизического отсутствия. Они словно превратились в бесплотные тени, в облачные субстанции. Я думаю, что такая картина мира объясняет многое в психологии и поступках Венедикта Ерофеева.

Перейду опять к буддийским понятиям. Когда большинство его коллег по писательству ещё пребывали в сансаре, в мире бесконечных телесных перерождений, он уже находился в своей нирване — вне пространства и времени, вне всех возможных форм сансарного существования45.

Другое дело, что сансара во всех своих планах и аспектах вызывала у него неподдельный интерес и была объектом его многолетних и пристальных наблюдений со стороны. Особенно тот временной аспект её бытования, из которого ещё не выветрился дух большевистского насилия. Тот иллюзорный, построенный на обмане мир, отвергнутый его духовными усилиями. Он был уже недосягаем в своём духовном убежище. Ведь Венедикт Ерофеев обладал живой душой — непременное условие успешного бегства.

Это был его духовный и физический исход из языческого, по существу, мира, постоянно требующего от людей всё новых и новых жертвоприношений, не обязательно человеческих, и самоотречений. Теперь пришло время понять, какие необходимы условия для собственного освобождения, и облечь свой опыт в слова. Как самому возможно размагнититься от притяжения сансары. До этого шага навстречу нирване он должен был ужаснуться неприглядным и сатанинским видом сансары. Выполнить такую задачу было по силам только человеку, обладающему духовным даром и абсолютным музыкальным слухом. Ему предстояло почувствовать и услышать гармонию высших сфер. Отличную от какофонии земного миропорядка. Так появились поэма «Москва — Петушки» и пьеса «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». Сюжеты этих двух разножанровых произведений самые обыкновенные. Вроде тех, о которых высказался Оноре де Бальзак[103]: «Мне нравятся простые сюжеты, они указывают на большую творческую силу и всегда таят в себе неисчислимые богатства».

Сын Венедикта Ерофеева вспоминает пристрастие отца к систематизации всего и вся. Это желание, возможно, появилось в противовес той безалаберной жизни, которую тот вёл. В Абрамцеве на даче Бориса Николаевича Делоне и у себя на балконе в квартире на Флотской Венедикт Ерофеев «каждое утро считал, сколько листочков появилось на каких-нибудь ипомеях». Или в записи от 27 июня 1980 года: «Самые шустрые из мальв уже с третьим листом. Все четыре вида астр высыпали, но бедовее всего красно-розовые»46.